Один день, одна ночь

Он ничего не успел увидеть.

Как будто взрыв ударил перед глазами, распоротый воздух хлестнул по лицу. Он не почувствовал никакой боли, только удивление от того, что больше не может жить. Просто нечем стало дышать.

Он еще успел подумать: до третьего акта мы не дотянули.

И совсем напоследок: неужели я настоящий и действительно смерть придет?..

Четыре года назад

– Вот так-то, – сказала писательница Поливанова и подперла рукой румяную кустодиевскую щеку.

Анна Иосифовна, генеральный директор издательства «Алфавит», говаривала, что Манины щеки «как наливные яблочки», всерьез думая, что это комплимент.

Маня ненавидела и комплимент, и свои щеки.

Екатерина Митрофанова посмотрела на нее с огорчением, а потом перевела взгляд на свои манжеты. Что-то показалось ей несовершенным, и она выровняла их, вытащив равное количество белоснежной ткани из-под коричневой шерсти ефрейторского жакета. Вот так правильно и красиво, словно по линеечке отмерено.

– Кать, ты понимаешь, он со мной... дружит! Он все время говорит, что я очень хороший друг и что бы он без меня делал! Но это какая-то чепуха!

Митрофанова помолчала, вздохнула:

– Ну... почему чепуха? Может, и не чепуха. Рано или поздно, наверное, все изменится...

– Кать, ну что ты говоришь? Вот ты сама слышишь, что говоришь?! Что изменится?! Как изменится? Он неожиданно поймет, что я девушка его мечты, что ли?!

Н-да. Пожалуй, не поймет. Раз до сих пор не понял.

Впрочем, еще ни одна особь мужского пола так и не поняла, что Поливанова или Митрофанова девушки мечты, хотя обеим уже почти по тридцать.

Митрофановой нравился Вадим Веселовский, недавно пришедший на работу в издательство, но он еще пока только осматривался, приглядывался и никаких решительных шагов, по крайней мере, в этом, довольно зыбком, направлении не предпринимал. В том, что он ей нравится, Митрофанова никому не признавалась, ибо была скрытной, в отличие от Поливановой, которую в издательстве за глаза называли «душа Тряпичкин»: она то и дело с кем-нибудь «делилась переживаниями».

В последнее время переживаний прибавилось.

Митрофанова всегда подозревала, что писательница Поливанова потому и мчится к ней со своими «переживаниями», что непривычна к одиночеству. Вернее, никак не может себя приучить.

Катя не знала поливановскую семью, родителей не застала, но подозревала, что все были дружны и счастливы друг с другом, и Маня чувствовала себя защищенной и благополучной, как за крепостной стеной.

Девочка из хорошей семьи, вот как это называется.

Должно быть, были и кавалеры, и страдания, и безответная любовь, а может, и не было ничего такого, зато всегда мама и папа находились рядом, только дверь открыть в соседнюю комнату!.. Еще и бабушка была, которую Маня обожала и с которой секретничала, и поэтому всяческие мелкие катастрофы, вроде очередного кавалера, внезапно ее бросившего, проносились мимо, как буран за окном. Вроде и стены сотрясаются от непогоды, и домик содрогается под напором северного ветра, и трещат оконные рамы, и в стекла бьет метель, но мы же здесь, внутри!.. Весело трещит огонь в очаге, закипает кофе в медном кофейнике, горит свеча над толстой книгой – вон сколько интересного впереди! Ничего, переживем, держись, девочка!..

В одночасье никого не стало.

Катя никогда не разузнавала подробностей, ей становилось слишком страшно и жалко Маню, но знала, что был самолет из Тбилиси, на котором все и летели. Там, в Тбилиси, праздновали юбилей старинного друга семьи, который работал когда-то с дедом, бабушку обожал, Манину маму крошкой качал, как водится, на колене, а потом и Маню качал и привозил из Грузии какие-то невиданные гранаты, помидоры и яблоки.

Самолет упал сразу после взлета.

Никого не стало.

Мария Поливанова начала писать романы и превратилась в Марину Покровскую, но к одиночеству не привыкла. Должно быть, так и не поняла, что оно теперь будет всегда.

Крепостные стены рухнули, огонь в очаге потух, оставив только кучку остывшей серой золы. Укрыться от непогоды стало негде.

Нужно спасаться: строить на ветру шалаш, и хотя в нем будет холодно и неуютно, все же лучше, чем на улице, или копать землянку, и хотя в ней будет темно и сыро, все же есть надежда, что не замерзнешь, а Маня ничего этого делать не умела.

Ей все мерещилось: еще чуть-чуть, и появится человек, которому она станет так же важна и нужна, как была важна тем, ушедшим, и он будет слушать ее, жалеть, прощать, варить кофе в медном кофейнике в непогоду!.. Вместе они восстановят крепостные стены, укроются за ними, и он будет говорить ей: «Собака моя, собака!»