Crysis. Легион

Я хохочу, как Джокер из «Бэтмена», ошалело радуюсь и забываю напрочь, что я при смерти. Вот мой ангелхранитель, вот Гавриил, вострубивший в трубу Судного дня, адский корабль дергается, качается, хочет удрать, но сейчас он в огне, блюет дымом, кренится на правый борт, кажется, уже и не может взять голема на мушку, палит наобум в ночь, полосует длинными очередями небо и море.

Наконец валится — и вовремя. Через две секунды пушка моего спасителя умолкает и крутится впустую.

А я отсмеялся навсегда. Мне и дышать-то тяжело. В глотку натекла кровь, едва могу ее выкашлять. Но Гавриил меня слышит даже сквозь рев огня. Гавриил видит меня и приходит за мной сквозь дым и развалины, с миниганом, чьи стволы вращаются бешено, но уже бессильно, по инерции, неспособные глотать и выплевывать сталь. Гавриил наконец это замечает, равнодушно отшвыривает пушку прочь, становится на колени и смотрит на меня.

Я гляжу в ответ, в забрало цвета темной меди, блестящее, непроницаемое, на короткое металлическое рыло под ним, вроде как вделанный противогаз-респиратор, на жгуты серых мускулов на щеках. Мускулы держит металл вдоль края челюсти. Полосы металла смыкаются на месте, где положено быть рту, на манер жвал.

В общем, словно богомолу в морду смотришь. И он смотрит — молча.

Долго молчал. Чертовски долго. Я уже сам пытался заговорить, мол, «спасибо» и «хорошо пострелял» или хотя бы «мать твою», но говорильные части у меня больше не работают. Наконец слышу электрическое жужжание и голос: «Похоже, ты — мой билет отсюда!»

Голем, ангел, циклоп, робот — не могу понять, кто он такой и что он такое. Может, брежу наяву? Может, у меня предсмертные галлюцинации?

С высоты теперешнего опыта скажу: может, и не совсем галлюцинации, но уж точно предсмертные.

***

Он меня спас. Как долго спасал, не знаю — я был большей частью в отключке.

Движение помню, помню, как меня понесли на небо, взвалив на геройское плечо, словно мешок картошки. Помню, как прямо под моим брюхом ходили ходуном пучки кабелей, больно врезаясь. Наконец стало больно — это я хорошо помню. У-у, это была агония — оголенные нервы, переломанные кости, кишки, пропущенные сквозь дробилку. Я млел и терял сознание от боли, от боли же приходил в себя — и снова терял сознание.

Но был почти что доволен, верите? Почти счастлив. Жив курилка, не помер еще! Я еще здесь. Мне еще больно!

Но кричать не могу. Ни звука не могу издать. Слышу, как он говорит из шлема. Голос пропущен через штуку вроде вокодера, жужжание электронное, машинное, но, похоже, внутри этой штуки — живой человек, и он пытается выбраться наружу. Кричит, беснуется. То и дело замолкает, будто прислушиваясь. Я тоже слушаю, но никаких ответов не слышу.

— Так вот оно зачем. Так вот он, твой гениальный план! У тебя всегда есть гениальный план, конечно!

— Ну да, ну да, у глины нет никакого права спрашивать, что и зачем делает гончар. Да только твои ноги тоже сделаны из обычных, земных, смертных частей, как и мои ноги, разве нет? Разве, спрашиваю, нет?!

— Да ты, засранец, вовсе не над всем этим стоишь. Ты не выше меня. Ты можешь быть во мне, но ты не выше меня!

— Черт бы тебя побрал, монстр, проклятый паразит! Черт бы тебя побрал!

И непонятно: молится он или проклинает.

Когда я прихожу в себя в следующий раз, кто-то визжит. Покамест не я — хоть и стараюсь изо всех сил, уж поверьте. Пока у меня только-только получается захрипеть. Но кто-то визжит, и звук отскакивает от потолка, от стен, валится на меня со всех сторон, и слышится в нем металл.

Значит, надежда и опора притащил меня в убежище.

Раскрываю глаза, пытаюсь сосредоточиться, что-нибудь рассмотреть — напрасно. Горит огонь — огромные тени корчатся на стене, все залито оранжевым светом, разве только правее что-то не так, не вписывается. Чуть поворачиваю голову, краем глаза вижу: мой голем играет с крошечным синим солнцем, пляшущим в ладони. «Лазер», — думаю я и отключаюсь снова.

***

— Проснись!

Ага, я еще живой. Еще.

— Просыпайся, солдат! Сейчас!

Место то же самое, время другое. Высоко над головой закрытые ставнями окна, в щели лезет яркое солнце, плещет на грязный пол.

Мне лучше. Боль кажется далекой, приглушенной. Это хорошо — значит, нервы, кричавшие из всех уголков моего поломанного тела, наконец заткнулись. Значит, есть надежда подохнуть спокойно.

— Мать твою, просыпайся!

Передо мной висит нечто огромное, темное, дряблое. Я заставляю себя прищуриться, заставляю мозги понять увиденное: ободранную тушу, распотрошенный…