Синее на золотом

Мышь вновь завозилась под полом, сверчок заскрипел, хозяин стукнул о стол чашкой, и тут терпение Армана истощилось. Крепко выругавшись, он сорвался с места и пулей вылетел за дверь. Хозяин посмотрел ему вслед, пожал плечами и стал доедать мясо с тарелки, хватая его пальцами.

Не останавливаясь, Арман проскочил через небольшую дубовую рощу и оказался на дороге, которая вела в Дюнкерк. Заметив, что он до сих пор держит в руке исписанный листок, молодой человек скомкал его и отбросил от себя.

Его снедало беспокойство. Голуби с вестями от Анриетты не появлялись уже несколько дней, и Арман весь извелся. Раньше она присылала письма довольно регулярно, и ее внезапное молчание могло означать что угодно. От Оливье Арман уже знал, что почти все английские шпионы, засланные в Дюнкерк, были арестованы, и его мучило подозрение, что Анриетта могла оказаться в их числе. А раз так, значит, Амелии тоже угрожала опасность. И он ничем, ничем не мог ей помочь.

– Господи боже мой!

Он выдохнул и попытался собраться с мыслями. Он и сам не знал, чего он хотел: пробиться в город с боем или сейчас же, наплевав на все, попытаться проникнуть в Дюнкерк под видом крестьянина, торговца, кого угодно, чтобы заглянуть в дом на улице Королевы и убедиться, что с Амелией все в порядке. Он бы не стал ее беспокоить, лишь оставил бы ей письмо… письмо, которое…

Он обернулся, ища взглядом скомканный листок, но тот уже катился по дороге, подгоняемый ветром. Арман бросился за ним и стал его ловить. Он наконец-то понял, как именно ему надо написать свое послание, чтобы не оскорбить ее чувства; и на листке уже была фраза, с которой следовало все начать. Он почти ухватил комок бумаги, но тот подпрыгнул и покатился дальше. Арман кинулся на четвереньки, ловя его. Комок пролетел еще два шага и замер у ног какой-то особы, одетой в светлое ситцевое платье. Прыгнув, как кузнечик, Арман наконец-то накрыл бумажный ком ладонью, поднял глаза – и встретился с насмешливым взглядом Амелии. Кровь бросилась ему в лицо.

Он поднялся – пыльный, грязный, без мундира, в одной белой рубашке и красных штанах; нелепый, нелепый, трижды нелепый – из-за английской формы, из-за того, что прыгал сейчас по дороге за этим глупым листком, из-за того, что был так небрежно, так расхлябанно одет. Мысли у него путались. Она здесь – значит, все в порядке; но что именно она здесь делала? Ему показалось, что он знает ответ.

– Вы ищете Оливье? – спросил он. – Я не ожидал вас здесь увидеть.

Амелия вздохнула.

– Меня послали предупредить герцога. Я возвращаюсь в город.

– Это опасно, – тотчас же возразил он. Светская улыбка тронула ее губы.

– Не для меня. И потом, если я не вернусь, Анриетту начнут подозревать.

– Можно я провожу вас? – спросил он, теряя голову.

– Нет.

Он скомкал листок в кулаке и спрятал руки за спину.

– Я могу передать Оливье… – начал он и запнулся. По правде говоря, в это мгновение он больше всего желал, чтобы никакого Оливье вообще никогда не было на свете.

Амелия подумала, что и в самом деле надо бы сказать что-нибудь для Оливье, иначе ее действия могут показаться подозрительными. Ведь если не ради своего жениха она помогает роялистам, то ради кого? Поэтому она ответила первое, что ей пришло в голову:

– Да, конечно. Передайте господину виконту, что я его люблю.

Если бы Арман находился не в таком взвинченном состоянии, он бы догадался, что подобные слова не передают через третье лицо. Но в его положении логические рассуждения давались ему с трудом.

– Вы его любите? – прошептал он.

Амелия сделала шаг прочь; и Арман, чувствуя, что еще немного – и она ускользнет, и он навсегда ее потеряет, отбросил последние остатки гордости. Кружева слов, туманные намеки, многозначительные обещания – все это было хорошо в Версале, на балу, в каком-нибудь маскараде; здесь же была война, и каждый его день мог стать последним.

– А как же я? – спросил он. – Амелия, как же я? Ведь я… я люблю вас.

Прежний Арман, ловелас и обольститель, притаившийся в глубине его души, бунтовал против искренности; едва ли не главное правило обольстителя – никогда не признавайся первым, что влюблен, особенно если влюблен по-настоящему. Своим признанием ты словно отдаешься на милость другому человеку, ты пленник, скованный по рукам и ногам. Но новому Арману, Арману влюбленному, было все равно, что думает о нем прежний. По правде говоря, ему был безразличен весь свет – весь, кроме нее. Амелия подняла голову, ее глаза сверкнули.