45  

Антонина затушила окурок и решительно пододвинула к себе телефон. Конечно, с ее водительским стажем ездить на машине боязно. Но на улице оттепель, снег растаял. Авось как-нибудь доберется…

Глава 5

Витебск, 1915 год

– Они все-таки женятся. Ты слышишь, сынок? Хотя между ними пропасть. У папы Башеньки[21] три ювелирных магазина. А отец Мойши – грузчик в селедочной лавке!

Авигдор вяло кивнул. Маме нужно, чтобы ее слушали внимательно. Иначе она обижается.

– Как сильно негодует дед Баши! Он хотел выдать внучку за раввина. Хаиму уже нельзя поститься, но он соглашается выпить лишь капельку молока. Такой вот глубоко верующий человек… И мать Беллы расстроена. Не о таком зяте она мечтала. Не о таком! Но, говорят, Мойша уже известный художник?

Он невольно скрипнул зубами. Легко, изящно, без видимых усилий Сегал добился того, чтобы о нем заговорили. Провинциальный, далекий от искусства Витебск – и вот тебе пожалуйста. Даже мать уже знает: Мойша – известный художник.

Сделав над собой усилие, Авигдор заметил:

– Да, он продал несколько работ. Весьма посредственных. Но если не очень дорого – отчего ж не купить? Может, кому-то дыру на обоях понадобилось закрыть.

…Он слушал собственный голос и ненавидел его. Ненавидел свои слова. Потому что они были так же далеки от истины, как сияющие прохладные звезды в ночном небе далеки от червей, копошащихся в навозной куче.

Мойша – звезда.

Авигдор – червь.

Вернувшись в Витебск, Сегал показал свои наброски, акварели и офорты, после чего Меклер потерял дар речи.

Мойша – ЗВЕЗДА. Яркая и непостижимая.

Он потрясающе свободен. Академизм, кубизм, импрессионизм – все стили смешались для того, чтобы выработать единственную и неповторимую манеру письма. Манеру Мойши Сегала.

Но, изучив все, постигнув азы и премудрости, Мойша снова все переиначил, поставил с ног на голову, взлетел. Вернулся к себе. Стал писать портреты евреев – молящихся, читающих.

Но как он стал писать!

«Молящийся еврей», простая, смиренная фигура. Губы шепчут молитву, и она слышна. Едва различимо доносится с картины. Так во всех синагогах просят милости божьей для тех евреев, которых сотнями и тысячами изгоняют из Литвы по обвинению в шпионаже в пользу немцев. Плачут женщины и дети на улицах Витебска. Лица мужчин непонимающе-скорбны. За всех молится еврей в талесе.

Или еще одна работа – «Смоленский вестник». Смешные фигурки. Как детские наброски. Двое мужчин за столом у окна, керосиновая лампа, развернутая газета. Прочитать можно лишь одно слово – «война». Война – горе. Она тревожит. Вспотел лоб под котелком у молодого мужчины. А его сосед, уже совсем старик, горестно подпирает щеку. На картине нет пленных немцев. Авигдор видел таких солдат, когда ездил в Могилев. Понурые фигуры, оборванные шинели. Ничего этого Мойша не писал. На полотне – только двое встревоженных евреев. И все же можно поклясться – они обсуждали и этих немцев, и наших солдат, попадающих в плен куда чаще, и взлетевшие цены на продукты. И то, что всех мужчин призывают на фронт.

…– Ох, как я люблю свадьбы! Хоть одним глазком бы взглянуть, что же будет происходить в синагоге, – вздохнула с сожалением мама. – А ведь и тебе, сынок, уже пора бы было присмотреть невесту. Я заждалась внуков.

– Меня пригласили на торжество, – тихо сказал Авигдор и поморщился.

Вечно мама намекает на то, что ему пора жениться. Он бы и женился. Да вот только Белла свой выбор сделала не в его пользу…

Мама ахнула, и Авигдор сразу понял. Знает. Она все знает. Возможно, кто-то из Розенфельдов проболтался, как Меклер пытался ухаживать за Беллочкой.

…Они даже прогулялись по вечернему Витебску. Закат раскатал по небу пламенеющие оранжевые дорожки. И теплый вечер томил грудь. Белла, прекрасная, стройная, рядом, совсем близко. Головокружительный запах духов. Едва заметная тонкая жилка на белоснежной шее девушки. Он с ума сходил от желания прильнуть к ней губами. А Белла… Она все испортила! Она спрашивала только про Мойшу, который все еще находился в Париже. А когда Авигдор намекнул, что Сегал не самый достойный мужчина, темные глаза красавицы засверкали гневом. «Для меня он самый лучший», – твердо сказала девушка. И ушла. Напрасно он пытался ее удержать. Напрасно говорил, что Мойша в Париже не одинок, что модели всегда рады вниманию художника. Она и слушать ничего не пожелала. Ушла. И тоска по ней сразу окатила теплый летний вечер ноябрьской безысходной сыростью.

  45  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×