Темное солнце

Кто-то из слуг закричал, какая-то лошадь взвилась на дыбы. Август схватил самострел, но рысь ощерилась, бросила свою добычу и одним прыжком скрылась среди деревьев.

— Езус, Мария, — вымолвила Мадленка побелевшими губами.

Вот и рябиновые кусты. Она раздвинула ветви и поспешила на поляну, на которой уже столпились люди. Мадленка не понимала, отчего у шляхтичей такие скорбные, торжественные лица. Многие сняли шапки. Князь Доминик спешился и, сложив руки, шептал молитву. Потом Мадленка увидела куски человеческих тел, валяющиеся на земле, и ей стало так плохо, так горько, что она зашаталась.

Все трупы были изгрызены зверями и изуродованы почти до неузнаваемости, но Мадленка знала, что даже если бы зверям и было под силу раскопать тот курган, ни один из них не стал бы волочить тела обратно на поляну, где они находились до того. Это сделали люди, те же самые, что убили мать Евлалию и ее спутников, те же, что хотели свалить вину на крестоносцев, те же, что подослали лже-Мадленку князю Диковскому. Все это было делом рук людей.

Мадленка отвернулась и увидела лицо князя Августа Яворского. Оно было бледно мертвенной бледностью. Князь не сводил взгляда с женской головы в седых космах — единственного, что осталось от матери Евлалии. Потом он всхлипнул, опустился одним коленом на землю и заплакал.

«Нет, — решила Мадленка, — это не он».

— Я узнаю ее, — тихо молвил князь Доминик. — Это воистину мать-настоятельница Евлалия. — Он перекрестился. — Упокой господи ее душу. Она приняла мученическую смерть… Я должен немедленно отписать королю об этом злодеянии. Это неслыханно, это… это совершенно чудовищно. Но король должен узнать правду.

Ксендз Домбровский, которого трясло от увиденного, прочитал молитву, путаясь в словах, после чего позвали слуг, чтобы те собрали бренные останки в заготовленные повозки. Многие из шляхты поспешили удалиться, не в силах выдержать страшного зрелища, — многие, но не Мадленка. Тело Михала сохранилось лучше прочих, не хватало только руки, и Мадленка решила, что, наверное, эту руку в зубах тащила рысь, которую они встретили.

Мадленка побежала к опушке, у которой увидела рысь, но руки там больше не было; наверное, коварное животное после их ухода уволокло добычу к себе. После этого Мадленка почувствовала себя такой слабой, бесполезной и жалкой, что на глазах у нее выступили слезы бессилия. Воля, которая противостояла ей, оказалась слишком могущественна, и Мадленка сомневалась, хватит ли у нее мужества долго сопротивляться козням своих врагов.

Слуги накрыли повозки с кусками тел холстиной, Петр из Познани выделил им вооруженную охрану и наказал не останавливаться, пока они не доберутся до замка. Ксендз Домбровский тоже хотел уехать, но ему напомнили о его долге перед павшими крестоносцами — ведь они тоже как-никак были христианами, — и он скрепя сердце согласился с необходимостью своего пребывания здесь. Кроме того, при отряде осталась шаткая телега — одна на всех мертвых рыцарей.

— Едем, — сказал Август Мадленке, проходя мимо нее. — Пора с этим покончить.

Мадленка поспешила за ним. Она смутно подумала, что давеча заготовила какое-то замысловатое объяснение по поводу исчезновения главного супостата фон Мейссена, но хоть убей, не могла его припомнить. Впрочем, теперь ей это было совершенно безразлично.

Глава пятнадцатая,

в которой люди князя узнают о себе много нелицеприятного

Обуреваемая дурными предчувствиями, Мадленка ехала вслед за князем Августом во главе отряда. До поры до времени моя героиня жила, как птичка, ни о чем особенно не заботясь. Она знала, что люди умирают, страдают, мучают друг друга, но таков был господствовавший порядок вещей, к которому она все-таки имела мало отношения.

Характер Мадленки, сотканный из беззаботности, упрямства и детской открытости, панцирем защищал ее от серьезных невзгод и помогал оставаться самой собой в ситуациях, казалось бы, совершенно безнадежных. В каком-то смысле она все еще была ребенком, но из тех детей, которые точно знают, что хорошо, а что плохо, и которых не переубедить никакими мудреными рассуждениями.

Теперь Мадленка находилась в положении ребенка, впервые открывшего для себя существование зла, и размеры его, жестокость и бессмысленность потрясали ее, пугали и заставляли задуматься. Она ненавидела зло всей душой, но при этом ни капли не обольщалась насчет своих собственных возможностей. Она никому не могла довериться, она даже не могла произнести вслух свое настоящее имя, ибо его присвоили чужие, а она сама назвалась измененным именем брата. Она была слаба, беззащитна и вдобавок успела натворить множество поступков, о которых охотно предпочла бы забыть, — например, великодушно пощадила того крестоносца, хотя все, кого она знала, единодушно сходились во мнении, что он был мерзавцем, какого свет не видел. (Ну, может, и видел, но не слишком много.)