Похититель звезд

Коляска подъехала к санаторию, Констан натянул вожжи, и Шатогерен подал руку Амалии, помогая спуститься.

– Наконец-то приехали… Здравствуйте, мисс Лоуренс! – оживленно заговорила баронесса. – А, вот и вы, Шарль! Кстати, шевалье, у меня для вас есть телеграмма, я забрала ее на почте… Ален, мадам Ревейер уже уехала? Что ж, она сделала свой выбор… Да, и как состояние мадемуазель Натали?

Глава 28

«Бьюсь об заклад, мне предстоит тягостная сцена, – размышлял поэт, идя по коридору к комнатам художницы. – Уж конечно, она будет плакать и каяться. Не выношу таких людей! Если уж делаешь что-то, так нечего останавливаться на полпути. А сделать глупость и потом каяться… Не проще ли тогда не делать глупостей, чтобы не мучить ни себя, ни других?»

Как видим, подобно большинству мужчин, Нередин не выносил сцен, и менее всего ему были приятны те, которые устраивали женщины. Ах, сколько он в свое время насмотрелся таких сцен от К… Она в совершенстве умела их устраивать, для нее было достаточно любого пустяка, чтобы превратить его в трагедию и основательно испортить настроение окружающим. Но, по крайней мере, надо отдать ей должное – она не пыталась покончить с собой.

Не то чтобы поэт был чрезмерно догматичен – нет, он считал, что человек имеет право покушаться на свою жизнь, только если у него есть для этого очень веский повод. Он знал, до чего может довести беспросветная нужда, знал, на что может вынудить потеря того, кого любишь; и эти причины были ему близки и понятны. Однако поступка Натали он не понимал, и даже больше – ее поступок раздражал поэта и не находил в нем сочувствия. Все в девушке было бестолково: и ее высокий рост, и длинные руки, которыми она постоянно размахивала, и ее поведение, и ее действия. И даже ее любовь к себе он находил бестолковой и скучной. Причем понимал, что несправедлив, что попросту жесток, но ничего не мог с собой поделать.

Несмотря на все усилия Нередина, лицо его, когда он вошел в комнату художницы, было хмурым. Однако Натали, лежавшая в постели, так просияла, увидев его, что даже не заметила его раздражения.

– Алексей Иванович… А я так боялась, что вы не придете!

Мадам Легран тактично отсела в угол и стала делать вид, что читает какой-то роман. Нередин сел на ее место у изголовья и постарался напустить на себя непринужденный вид. И то, что он оказался вынужден играть, притворяться, тоже было ему неприятно. По правде говоря, он с удовольствием сейчас очутился бы где-нибудь в другом месте… да хоть на той унылой вилле, где жила необыкновенная женщина с бабочками в волосах. Однако он отогнал от себя это воспоминание.

– Вы нас всех огорчили, мадемуазель… – полушутливо-полусерьезно заговорил Алексей. – Ну посудите сами, что такое вы затеяли? Нехорошо, очень нехорошо… И доктор Гийоме так рассердился, что хотел сразу же попросить вас из санатория. Нельзя же так поступать, в самом деле!

И он увидел, как Натали побледнела, в глазах ее появился ужас… А ведь она даже не подумала о том, что Гийоме, главный врач санатория, вряд ли мог одобрить ее действия; а так как доктор мало с кем церемонился, то, конечно же, логично было ждать, что он попытается избавиться от столь неудобной пациентки. И если доктор ее выгонит, она больше не увидит Нередина, и поэт не будет приносить ей свои новые стихи… Натали схватила Алексея за руки, стала бессвязно умолять его, клясться, что больше никогда, никогда… и она и не понимает, что на нее нашло… Но ей было так плохо, так плохо! Никто даже представления не имеет, как ей было плохо…

– А я уж решил, что вы просто не хотите закончить мой портрет, – тоном фата ввернул Нередин.

Но эта пустейшая, нелепейшая фраза, за которую поэту тотчас же стало стыдно, почему-то окрылила Натали. Конечно, она только будет счастлива сделать настоящий портрет! Ее работа послужит его славе, и она будет так рада, так счастлива…

Алексею сделалось совсем неловко. Он понял, что если бы сейчас попросил ее, скажем, броситься со скалы, девушка бы, не задумываясь, исполнила его желание. Но такое положение не льстило ему, а возмущало ту часть его души, которая превыше всего ценила свободу – и свою, и чужую. И еще он невольно подумал, что, когда человек смотрит на тебя как преданная собака, очень трудно удержаться, чтобы не обойтись с ним как с собакой. Последнее открытие задело его – он вовсе не считал себя циником и не любил думать о людях хуже, чем они заслуживают.