Похититель звезд

Елизавета вздохнула.

– Да, что-то есть противоестественное в любой преждевременной смерти, – промолвила она.

– Но он предвидел свой конец, – добавил Нередин, волнуясь. – Его стихи о памятнике на самом деле очень страшные стихи, и вовсе не потому, что они – его завещание. Ведь памятники ставят лишь тем, кого больше с нами нет. И Пушкин написал стихотворение, потому что понимал: он обречен. Понимал – и все же наверняка надеялся, что ошибается и все как-то обойдется. Человек никогда до конца не верит в дурное, даже если оно непреложно вытекает из всего хода событий.

Алексею показалось, что пауза затянулась, и он оглянулся на Елизавету. Королева застыла в кресле, но ее глаза были сухи.

– Почему-то мне кажется, что вы пишете очень хорошие стихи, – внезапно сказала она. – Вы так хорошо понимаете людей… – И без перехода: – Прочитайте мне что-нибудь из вашего. Все, что сочтете нужным.

Нередин предпочел бы и дальше говорить о Пушкине – как уже упоминалось прежде, он с большой неохотой читал свои произведения. Но спорить с королевой не представлялось возможным, и он, подумав немного, начал с одного из самых знаменитых своих стихотворений:

– Quand tu es assise la nuit pres de la cheminee et tu te rappelles les amis qui ne sont plus de ce monde, qui parmi eux, invisible, remue le plus souvent le cendre de souvenirs?^[20]

Елизавета резко выпрямилась и дослушала стихотворение до конца. Однако, едва умолкнув, он сразу же заметил на ее лице легкое разочарование.

– О-о, – протянула она с неопределенной улыбкой. – Все поэты пишут о любви.

Тон ее показался ему… не то чтобы невежливым, но неприятным. И поэт Нередин, живший в его душе, и поручик Нередин, обитавший там же, в одном сходились безусловно: оба были дьявольски горды. Преодолев секундное раздражение, Алексей начал переводить другие свои стихи, которые многие находили малопоэтичными, а кое-кто так вообще возмутительными, но которые зато восхищали поголовно всю прогрессивно настроенную интеллигенцию:

• Все забыть, раствориться в покое
• Величавом, принять и простить
• Плач детей, безутешное горе
• И отчаянье крайней черты,

• Ни на небо, ни на власть земную
• В безысходности злой не роптать
• И с каким-то кривым равнодушьем
• Обращать вбок приученный взгляд,

• Не жалеть, не любить ненароком,
• Лицемерие выпить до дна…
• Так в час вечера одинокий
• Говорила со мной тишина.

Разумеется, вовсе не такие стихи должны были прийтись по вкусу просвещенной европейской государыне, и если ей не нравились стихи о любви, то эти должны были понравиться еще меньше. Однако по лицу слушательницы Алексей увидел, что та взволнована. Он совсем забыл, что в стихах каждый вычитывает лишь то, что близко лично ему, и что одни и те же строки, прочитанные наивной цветочницей, образованной дамой и пресыщенным поэзией критиком, будут восприниматься совершенно по-иному; и настоящая трудность как раз в том и заключается, чтобы написать то, что захотят прочитать самые разные люди, которые несхожи между собой и в жизни почти никогда не пересекаются, то, что взволнует и цветочницу, и даму, и даже критика. Поэт никогда не питал презрения к толпе, к публике, которое так горазды были демонстрировать менее удачливые его коллеги; он всегда помнил, что толпа состоит из отдельных людей и что, несмотря на внешние различия, волнует всех примерно одно и то же – жизнь, смерть, чувства, мечты, судьба человеческая, то есть то, что в конечном итоге волновало его самого, Алексея Ивановича Нередина.

Королева поднялась с места и подошла к окну. Когда она наконец заговорила, голос ее звучал до странности глухо:

– Значит, и вы тоже знаете, что это такое. Да, нет ничего страшнее таких вот одиноких вечерних часов.

Поэт ничего не понимал, но ему почему-то сделалось жутко. Он больше не жалел, что пришел сюда; и все-таки странное настроение королевы пугало его.

– И я тоже была у крайней черты, и мне пришлось пить до дна лицемерие, – добавила Елизавета с неожиданным ожесточением. – Никогда не забуду этого ужаса, как он лежал там мертвый… а на следующий день должен был состояться прием, потому что прибыл сын королевы Виктории. А я не могла, не могла быть там! И я всем говорила, что не могу, но никто не желал меня слушать.

– Кто лежал, Ваше величество? – робко спросил Нередин.

Елизавета повернулась к нему, и в неверном свете вечерних ламп Алексею показалось, что она разом постарела на несколько лет.

---

20 Подстрочный перевод на французский: «Когда сидишь ты ночью у камина и вспоминаешь умерших друзей, золу воспоминаний кто незримый всех чаще ворошит в душе твоей?»