Уроки зависти

В суровом утреннем свете смотрела Люба, как уходит, удаляется, исчезает в полумраке леса единственное счастье ее жизни.

Глава 18

А разве это могло быть иначе?

Что он мог предложить женщине такого, что заставило бы ее бросить все, отказаться от всей прежней своей, налаженной жизни и решить, что теперь ее жизнь будет проходить с ним? Да не какой-то абстрактной женщине что он мог предложить, а вот этой, Любе, которая каким-то неожиданным и незаметным образом стала частью его самого, и очень важной частью, главной, может быть?

Ничего он ей предложить не мог. И как еще пришло ему в голову сказать: «Поедем со мной»?

Куда он ее звал? Самое простое – по какому адресу собирался везти ее из Берггартена? Где должна она была поставить чемоданы? Здесь, что ли, в съемной квартирке Алекса на четвертом этаже старого кельнского дома?

В квартиру эту Саня зашел вот именно для того, чтобы временно поставить чемодан и не тащиться с ним на вокзал за билетами. Он собирался купить билеты на сегодняшний же день, за тем и приехал в Кельн. Путь до Москвы из Кельна был не намного короче, чем из Фрайбурга, но отсюда ходил автобус, которым можно было добраться гораздо дешевле, чем поездом. О самолете и речи быть не могло – не великими деньгами обогатила Саню Германия.

«Вот именно, – зло подумал он о себе. – Нашелся бременский музыкант! Осел, больше никто».

Когда начались его немецкие странствия, то он вообще-то о бременских музыкантах позабыл. Больше вспоминался стишок, который бабушка читала ему в детстве, – о том, как веселый птицелов Дидель идет через Гарц, поросший лесом, вдоль по рейнским берегам, по Тюрингии дубовой, по Саксонии сосновой, по Вестфалии бузинной, по Баварии хмельной, – идет и насвистывает песни. Заканчивалось это стихотворение: «Марта, Марта, надо ль плакать, если Дидель ходит в поле, если Дидель свищет птицам и смеется невзначай?»

Когда был маленький, Саня никак не мог понять, отчего она плачет, эта Марта, ведь такой счастливый достался ей друг. А теперь он очень даже понимал это и понимал еще, что Марта не плакать должна, а надавать этому весельчаку-птицелову пощечин, да и послать его подальше. Иди куда глаза глядят, свисти, любуйся собой и природой! Только не рассчитывай, что женщина, в которую ты так нелепо влюбился, станет тебя сопровождать.

Он нарочно думал о себе как можно злее. Злость хоть немного перешибала боль, которая саднила в сердце. Не увидит он больше свою Жаннетту. Да и не его она совсем, эта Люблюха.

Квартирка, которую снимал Алекс, находилась в районе Ниппес. За то время, что пели в Кельне, Саня успел изучить город, и Ниппес вызывал у него наибольшую приязнь. Не потому, что район был простонародный, и не вопреки этому. Просто нравились его живость, и узкие улицы, и простые деревянные дома, и кнайпе, в которых вечерами стоял гул мужских голосов, и маленькие пекарни, куда каждое утро приходили хозяйки за свежими булочками к завтраку. Немецкая идилличность вызывала у него понимание; может, и правда кровь отзывалась.

Но сейчас он шел к метро на Эбертплатц и думал только о том, как непростительно, как самовлюбленно было все, что он делал до сих пор.

С чего он взял, что Москва просто так, сама собой, должна была распахнуть ему объятия? Что он сделал для Москвы, чтобы она хотела что-либо для него сделать? Только фыркнул возмущенно да уехал в Рославль, а потом и оттуда уехал, бросил свои хоры в Васильеве, и в Хлебниках, и в Клёнове, а теперь вот и из Германии уезжает, бросив все.

Оправданием себе он чувствовал лишь то, что из Германии он уезжал с совсем другим чувством, чем из Рославля, – с чувством новым, прежде неведомым. Хаотичность его передвижений по белу свету, которую он, самоуверенный осел, склонен был считать сложностью, неоднозначностью собственного внутреннего мира, сменилась теперь движением сильным, направленным, как выстрел.

В таком-то движении настоящая сложность и заключалась, и никогда бы он этого не понял, если бы не Люба.

«Что там с собакой этой? – подумал он. – Вдруг опять напала?»

Невольно лезли эти мысли в голову – не хотела Люблюха исчезать из его жизни, из круга его забот. Да только она одна и была ведь в этом кругу. Только она.

Саня вышел из метро у Кельнского собора, прямо под его сень; дымная громада медленно выплывала перед ним, когда он поднимался на улицу на эскалаторе.

Он вышел на площадь и сразу же оказался в центре рождественской ярмарки – она светилась, сверкала, сияла, играла всеми красками настоящего немецкого праздника. Саня только теперь вспомнил, что Алекс уверял: каждый, кто проезжает в рождественское время через Кельн, обязательно приходит сюда, на Соборную площадь, хотя бы в промежутке между поездами. А у кого этот промежуток подлиннее, те и к Рейну идут, а там уже другая ярмарка, прямо на пришвартованном корабле, который тоже сияет и сверкает, и кажется, что вот-вот уплывет он по реке прямо к скале Лорелеи, к золотым ее волосам…