Уроки зависти

– Садись, говорю. Пока не окочурились тут оба.

Что оставалось делать? Они поменялись местами.

– Вот на эту педаль жми, – заплетающимся языком объяснил шофер. У него не хватало уже сил даже материться. – Заводи, поехали.

– Дорога где? – спросил Саня.

С педалями он более-менее разобрался, хотя мотор несколько раз глох. Но однообразная белизна впереди беспокоила его.

– Покажу. Ее не больно-то и занесло еще. Езжай.

Как различал дорогу шофер, было для Сани загадкой. Ему казалось, тот бормочет свои «правее-левее» без всякого смысла. Но ни в кювет, ни даже на обочину они по сплошной снежной пелене не съезжали, и «буханка» двигалась вперед с уверенностью танка.

Они ехали, снег летел с небес, вихрями кружился в поле, и строчки пушкинских «Бесов» в такт ему кружились у Сани в голове.

Природная рассудительность не позволяла ему воспринимать ситуацию как отчаянную, и в этом смысле его рассудительность была подобна водке, выпитой шофером.

Что ж, так сложилась его жизнь. Или сам он так ее сложил, если это возможно.

Только теперь Саня по-настоящему понимал природу и суть смоленской кротости. Не только льняной она была, но и снежной тоже.

До Хлебников они доехали, ни разу не завязнув в снегу. Но следующие три дня пришлось прожить в красном уголке при местном разваливающемся доме культуры: за два часа, что длилось занятие с детьми, все вокруг занесло уже окончательно. Да и шофер свалился спать как убитый, некому было показывать обратную дорогу. Оставалось только ждать, когда доберется до Хлебников трактор и расчистит путь в большой мир.

Природу-то смоленской кротости Саня понял, но осознание того, что и его собственную жизнь эта кротость, безропотность эта охватывает, наполняет, топит, – радости ему не доставило. Глядя хлебниковскими ночами в полузалепленное снегом окно на полуутонувшие в сугробах березы, он понимал, что жизнь свою надо менять.

Он вспомнил, как точно такой же сухой морозной зимою ходил слушать музыку – шел в консерваторию ко второй или к третьей части концерта и ожидал того чувства, которое появится в нем, когда он войдет на балкон Большого зала, глянет вниз, на сцену, и услышит первые звуки. Лучше всего звучала здесь музыка именно такими вот сухими морозными зимами, на которые была настроена консерваторская акустика.

Когда через три дня Саня вернулся в Рославль, его ожидало письмо от однокурсника Алекса Мартемьянова. Алекс был краток: он предлагал Сане, с которым они вместе прожили пять лет в консерваторском общежитии, присоединиться к ансамблю вокалистов, состоящему из парней, окончивших кто Гнесинку, кто Мерзляковку, кто консерваторию. От Сани требовалось поставить казачий певческий репертуар, так как решено было ехать на заработки в Германию, и именно казачьи песни почему-то пользовались там даже бульшим успехом, чем цыганские.

Это был следующий шаг. Куда? Непонятно. Но сделать его было необходимо.

Назавтра он сходил в нотный отдел областной библиотеки и нашел среди старинных нот множество казачьих песен. Некоторые он откуда-то знал и раньше, а иные узнал впервые. Одна особенно хороша была – про ветер за занавесочкой. Саня уже знал цену такой простоте, какая была в ней; да, может, он и всегда это знал, с рождения.

Через неделю он ожидал Алекса Мартемьянова у входа в подвал на Рождественском бульваре. В подвале этом должна была состояться первая репетиция новоявленного коллектива.

Саня ощущал себя при этом одним из бременских музыкантов. Возможно, ослом.

И вот теперь он шел через облетевший шварцвальдский лес, лицо его было мокрым от холодной воды и все равно горело. И кем должен ощущать себя теперь, он не понимал.

Глава 15

Любе казалось, что жизнь ее после поцелуя у ручья переменится полностью.

Однако она не только не переменилась, но и вошла в русло самого жесткого однообразия. И дело было не в том, что ей пришлось вернуться к обычным своим обязанностям, а в том, что Саня не обращал на нее внимания. Ни малейшего.

Познакомившись с новыми сезонниками, она узнала, что вообще-то они приехали в Германию зарабатывать уличным пением или, если повезет, концертами на каких-нибудь вечеринках. С вечеринками не заладилось, потому что ни у кого из них не было соответствующих знакомств, – пришлось ограничиться выступлениями на улицах. Это было лучше, чем петь в московских подземных переходах, так как немцы в отличие от соотечественников считали необходимым платить за полученное от пения удовольствие, да и платили они не в обесценивающихся от утра к вечеру рублях, а в полновесных немецких марках.