Нагант

«Бабские штучки», – шепнул Агафеев.

– Твое место в казарме! – Я пребольно ущипнул Кулакову за венку на запястье.

Точно опрокинули полные ведра, разлились длинные тени, подступили к ногам.

Я поцеловал Кулакову в мочку, а сантиметром выше сказал:

– Доигралась, дрянь, дала повод думать, что я для тебя – пустое место! Как прикажешь выкручиваться? – И заспешили от греха подальше.

Тени не отставали.

Кулакова разочарованно задыхалась.

– Мой мальчик струсил, мой мужчина, мой защитник, – смаковала она всю бабью горечь, а я только кривился:

– Прекрасно знаешь, что я могу с ними в два счета, но не хочу…

«Горжусь! – безутешный, рыдал Агафеев. – Горжусь тобой и скорблю!»

У Кулаковой от стыда горели щеки.

– Хорошо, что не жена… А если б жена?!

– Ты мне больше чем жена, ты – моя правая рука… Давай здесь свернем. Кажется, проходной двор, – предположил я и ошибся. Нас окружал тупик из глухих, без окон, стен.

Субъективный взгляд долой! Ни к чему он. Критиковать все хороши! Приближались коренастый и долговязый. Кулакова притихла, сморщилась, сделавшись из дебелой гуляй-девицы, эдакой ресторанной отрады, заплаканным носовым платочком. Коренастый окунул палец в слякоть и провел мокрый перпендикуляр на беленьком моем отложном воротничке.

– Раз! – всхлипнул его товарищ. Негодяй облизал палец, коснулся моих губ и задребезжал умиленно, по-стариковски: – Яблонька… Маленькая…

– Два! Теперь я! – Долговязый бросил дрочить, запахнулся и подступал с вытянутыми руками.

«Что же вы молчите, Агафеев? Подвели под монастырь и молчите?!»

Раздались трескучие выстрелы. Парни повалились, как сорвавшиеся с бельевой веревки рубахи.

– Все нормально, Кулакова, с меня причитается, но тебя посадят! – Я, обессиленный и влажный, съехал по стене на корточки, выронив пистолет.

Метались в небе электрические сполохи, шумело в далекой листве, из ниоткуда, отовсюду ответила тысячеликая Кулакова:

– Кто стрелял, того и посадят!

Всюду за мной хвостиком, ни на минуту не оставляет, по казарме скучает, но – ни на шаг. Я балетно переступил через бездыханные тела и поплелся домой, предвкушая ночь в объятиях Кулаковой.

– Если меня завтра арестуют, ты хоть ждать будешь?

Она, лукаво:

– Нет, не буду, – головой качает. Увидела, что я осунулся, прямо почернел – бросилась на шею, зацеловала. – Дурачок, за тобой пойду, как жена декабриста!

Впрочем, я и не сомневался. Все-таки моя правая рука.

Позор

После того как все октябрята дали торжественную клятву никогда в жизни не дотрагиваться до чьих-либо половых органов, кроме будущего супруга, и подписались кровью, я запятнал честь семьи, жирно кончив сквозь штанишки.

Родители то бледнели, то краснели, мама едва не теряла сознание.

Директор размахивал протоколом педсовета.

– Вы только посмотрите, во что превратился восхитительный, терпкий клитор Наргыз Ибрагимовны!

– Хурма, а не клитор, – убийственно заметил папа.

Директор саркастически улыбнулся.

– Во всяком случае, мне совершенно ясно, откуда растут ноги.

Двусмысленность взбесила. Папа вытащил блокнот и записал под мамину диктовку: «Откуда растут ноги».

Директор стушевался, но, опытный работник, он не кичился должностью, а, наоборот, принижал свой образ, что помогало ему выглядеть реалистично.

– Поверьте мне, тотальному банкроту, неудачнику и пассивному педерасту, – это не любовь. Проходит время, грезы сталкиваются с повседневностью, и что мы слышим? Постное чавканье половых губ. «А где же неистовство страсти, рожденное воображением?!» – с болью задает себе вопрос разочарованный школьник. Так мельчают любовные переживания, глядишь – и холодны глаза, и аромат свежего пота уже не доставляет наслажденья…

Наргыз Ибрагимовна сидела, широко расставив ноги. Я морщился, глядя не нее. Она тряслась:

– Что, не нравится? Ублюдок, дегенерат, переросток!

– Сам накажу! – Папа взялся за ремень.

Директор засунул руку в трусы и распустил нюни.

– Отдайте, это моя идея, это непедагогично!

– Нахлещу до гематом! – мечтательно сказал папа.

Завхоз из-под стола подал голос:

– Как в католической песне: «Чем возбуждают друг друга мальчики? Бюстгальтерами и косичками».

– И платочками! – строго поправил папа. Казалось, он впервые растерян.

«Кал страстей», – оформилось в уголках губ Наргыз Ибрагимовны.