Дом для Одиссея

А может, опять ошибается? Казалось же ей, что отношения, сложившиеся с Лёней, являются идеальными? Казалось. Ничем не были связаны, никакой такой дурной мотивацией: ни материального расчета, ни потенциального материнства, ни уж тем более совместного лихорадочного слипания собственным временем, когда одна секундочка, оставленная для себя лично, является чуть ли не преступлением. Ну ладно, родят они при помощи Варвары совместного ребенка, и что? Лёня сразу перестанет мучиться своей талантливой неприкаянностью? Ерунда какая. Нет, все же не понимает Лиза чего-то в этой жизни, мимо нее таки прошло-проскочило что-то. Обязательно надо с Рейчел поговорить, завтра же. И совета насчет ребенка спросить. А может, и не завтра. Времени-то еще — завались. Пока судебное решение официально изготовят, пока по почте куда надо пришлют, пока местные чиновники в него вникнут да раскачаются с исполнением, как минимум месяц пройдет. Так что десять раз успеет с клиенткой своей наговориться.

А вот и красивая стюардесса выстроила свое длинное синее форменное тело в проходе и улыбается всем и сразу дежурной счастливой улыбкой. Сейчас расскажет быстренько стандартные сказки про «пристегните ремни», про погоду за бортом, и можно будет снижаться — прилетели домой, слава богу. Интересно, как там оставленная в аэропорту на стоянке машинка поживает? Не обидел ли кто? Хорошая у нее машинка, привычная такая… Ну а вот вам, кузина Лизавета, и ответ на все вопросы… О машинке-то своей беспокоиться-переживать научились, а вот о ребеночке потенциальном — тут уж, простите, очень большие сомнения берут.

6

По одному только Татьяниному лицу можно было догадаться — случилось что-то из ряда вон выходящее. Сердце Лизино вздрогнуло испуганно и заныло протестующее — нет, нет, не хочу. Она как-то сразу догадалась, что произошло. А может, и не догадалась, а знала уже…

— Ничего, ничего, Лизавета. Скрепись. Ты лучше себе мужика найдешь. Об чем тут горевать-то? И что это за мужик такой — хлипкий да длинноволосый, как девка? Еще и об себе думает невесть чего…

Татьяна говорила и говорила, журчала ласковым ручьем, склонившись над Лизой, горестно опустившейся на диванчик в прихожей. Та слушала и не слушала ее — сил не было отмахнуться от этой навязчивой бабьей жалости. Да и не хотелось — пусть себе журчит. Жалко, что ли. Какая уж теперь разница…

— Он тебе на столе письмо оставил. Мудреное такое, я ни слова не поняла. Ты не читай его. Выброси в огонь лучше. Ушел и ушел, туда ему и дорога. Главное, не прихватил с собой ничего. Я проверяла. А то знаешь, как бывает…

Лиза встала и, не раздеваясь, прошла в дом, тихо поднялась по лестнице на второй этаж. Вот оно, Лёнино письмо. Лежат на столе несколько исписанных мелким нервным почерком страничек — даже в конверт не удосужился положить. Торопился, видно. Она робко потянулась было к этим листочкам, но рука отдернулась, будто сама по себе. Не хотелось читать их, совсем не хотелось. А может, Татьяна права в своей сермяжной простой правде? Может, в самом деле не надо? Какая теперь разница? Ушел и ушел. Зачем ей знать — почему? Когда это причина для горя уменьшала хоть как-то само горе? Все равно придется его пережить. Куда ж теперь деваться-то.

Посидев полчаса в кресле, глядя в упор, не отрываясь, на эти проклятые листочки, Лиза все же протянула к ним руку и, сделав над собой усилие, начала читать. Ну да. Так она и думала. Ничего нового он, в общем, не сообщал. «…Тебе ведь даже все равно, Лиза, люблю я тебя или нет. Главное, чтоб рядом был. Так ведь? Ты очень сильная женщина. Даже чересчур. Тебе и не надо, наверное, чтоб тебя любили. Необходимости такой нет. Да и нужды. Тебе себя самой хватает. И твоей собственной любви…»

Ну что ж, в этом он прав, пожалуй. Ей действительно хватало собственных чувств. А любил Лёня ее или нет — неважно как-то. Лишь бы он был, лишь бы глаза Лизины его видели, лишь бы сердце замирало благостно при этом, а душа уходила в пятки. Черт, черт! Надо было все время требовать от него любви ответной, как она этого не поняла? Вот дура! Подыграть не могла, что ли? Надо было устраивать сцены, как те самые «киски» и «зайчики», с трагическим заламыванием рук, капризными истериками вроде «…ах, ты меня не любишь, совсем не любишь…». Эх, Лизавета, Лизавета, век живи — век учись. Так, что там дальше? «…Ты повторяла все время, что я — твоя душа и сердце. И если я у тебя есть, значит, и душа с сердцем на месте. Ведь так? Но Лиза, дорогая, я ведь живой человек, а не доказательство присутствия в тебе всех этих органов! И вообще, нельзя прожить жизнь в виде доказательства чего бы то ни было. Я хочу человеком прожить, а не просто твоим сердцем. А как человек я тебе не нужен и не интересен, и музыка моя тебе вовсе не нужна…»