Дом для Одиссея

Рейчел, расслышав в голосе Лизы пока старательно сдерживаемую, но уже проклюнувшуюся первыми нервными нотками настоящую истерику, озадаченно на нее уставилась и долго молча разглядывала, нахмурив некрасивыми бугорками свой рыхлый лоб. Потом спросила тихо и доверительно:

— Лиз, у тебя проблемы, да? Я могу чем-то помочь? Ты скажи, что мне нужно сделать.

— Да ничего такого особенного не нужно. Просто понять хочу. Скажи, я могу быть с тобой полностью откровенной? Ты не осудишь меня за то, что скажу?

— Я не смогу осудить тебя в любом случае. Говори.

— Понимаешь ли. Может, это ужасно звучит, но я, хоть убей, не понимаю этих ваших материнских ощущений. И поступка твоего тоже. Ну зачем тебе больной российский ребенок, скажи? Если это лишь желание доброго дела, то ведь можно просто ему помочь как-то, не знаю. Денег дать на лечение или еще чего. Ну как, как это неприятное, даже где-то отвратительное, в общем, существо можно полюбить? Не верю я тебе, Рейчел! Не понимаю! Видимо, у меня в голове нужный файл отсутствует, где эта информация должна высвечиваться. И меня это в последнее время мучить стало! Потому что непонятно! Даже муж мой, Лёня, от меня к чужим детям ушел. Сегодня его видела — счастливый такой! Играет вовсю с пацанами в войнушку, а меня будто и не было никогда в его жизни. И мне вдруг так больно и обидно за себя стало!

— Да что ты несешь такое, господи, Лизавета!

Лиза сильно вздрогнула от Татьяниного возмущенного возгласа и удивленно уставилась в ее сторону. Она и забыла, что так и не спровадила ее вовремя на кухню.

— Совсем рехнулась ты, баба! — продолжала бушевать в своем искреннем возмущении Татьяна. — Ты еще вериги на себя напентерь да в народ на площадь куда выйди! И голову пеплом посыпь! Нашла от кого боль да обиду брать! — И, обращаясь уже к гостье, пояснила торопливо: — Мужик-то у ей был совсем никудышный!

— Никудышный — это как? — растерялась Рейчел. — Я не понимаю такого слова.

— Она имеет в виду — инфантильный, — пояснила вежливо Лиза и тут же, обернувшись к Татьяне, прошипела-простонала, сделав большие и умоляющие глаза: — Тань, ты бы шла к себе, а? Понимаешь, мне с гостьей нашей немного посекретничать надо, а она тебя стесняется. Пожалуйста, Тань.

Та, горько вздохнув, молча встала из-за стола и вышла на кухню, многозначительно хлопнув дверью. Американка, испуганно и сильно от этого хлопка вздрогнув, непонимающе уставилась на Лизу, ожидая хоть каких-нибудь странному Татьяниному поведению комментариев.

— Не обращай внимания. Она вовсе не рассердилась и не обиделась. Просто так страстно и по-бабьи за меня переживает. А что делать — муж-то действительно ушел. И действительно к чужим детям.

— Значит, уже не к чужим, уже к своим. Значит, его душа их приняла как своих. И не надо на него за это обижаться, это нормально.

— Да я не обижаюсь! Наоборот, понять хочу! И даже не про чужих детей, а вообще… Ты знаешь, никогда эта проблема детности-многодетности меня не волновала. Нет, я, конечно, могу понять, когда женщина рожает одного ребенка. Это, наверное, можно даже рассматривать как некий социально-демографический долг перед обществом, такой же, как для мужчин — в армии отслужить. Одного ребенка действительно иметь надо. И вложиться в него надо по совести, и человеком достойным вырастить. А вот много детей — для чего? Для собственного беспокойства? Для уничтожения возможности в чем-то самой выразиться? Для того чтобы всю жизнь заглядывать в их горшки? Ты знаешь, я даже нашего великого Льва Толстого не люблю за то, что он образ Наташи Ростовой в конце концов так испохабил — лишил ее женской привлекательности и очарования, которое так хорошо расписал поначалу. Зачем? Непонятно. Превратил ее в клушу какую-то без женского лица.

Рейчел молча слушала, не перебивая, грустно улыбалась и даже слегка покачивала головой в такт словам. Когда же Лиза, задохнувшись, будто совсем заплюхавшись в своей торопливой сумбурной речи, замолчала, американка протянула к ней руку, положила свою теплую мягкую ладонь ей на плечо и произнесла тихо и уверенно:

— Ты знаешь, я поняла, в чем заключается твоя ошибка. И я сейчас объясню.

— Ну так в чем? — нетерпеливо-страдальчески проговорила Лиза с некоторым надрывом в голосе.

— А в том, что ты пытаешься материнству придать логическую, материальную оболочку и к нему как-то еще и прицениться. Есть очень немногие, кстати, вещи, и материнство в том числе, которые ни одной логике-материализации не поддаются. Хотя, казалось бы, материальный-то результат материнства как раз и виден. А вот и нет! Ошибка в том, что мы порой собственного ребенка принимаем за свой результат. Даем таким образом оценку своему материнству — хорошую или плохую, в зависимости от поведения малыша. Или от красоты. Или от ума. Или от других его качеств. Ведь таким образом, знаешь, многие человеческие ощущения можно материализовать и дать им какую-то цену — чувство собственного достоинства, например. С этим как раз все понятно. А вот материнство материализовать нельзя.