Сладкий хлеб мачехи

Поминки провели в кафе. Собственно, никакое это было не кафе — просто бывшую дешевую столовку так теперь торжественно называли. Садились за столы в две смены. Пока одни поминали, другие толклись у входа, ежились от холода, голода да желания помянуть, то есть опрокинуть внутрь организма налитый до краев граненый стаканчик.

— Бась… А Дуська-то чего не приехала? — горестно склонилась к Басе соседка Валентина. — Вроде мы ей телеграмму дали, а она не приехала. Я самолично Катюху на почту направила и адрес на бумажке записала — Белореченская, дом пятнадцать.

— Теть Валь, у нее же другой теперь адрес… Она уж десять лет как с Белореченской в новую квартиру переехала… — подняла на нее Бася тусклые заплаканные глаза.

— Да ты что! — виновато всплеснула полными руками Валентина. — А я ж, дуреха, не знала… Какой у меня был адресок записан, тот Катюне и сунула… Это ж надо, как нехорошо получилось! Прости меня, Басяня, виноватая я…

Произнесенное на деревенский манер имя ничего, кроме горестного раздражения, не вызвало. Наверное, поживший в большом городе и узнавший другую жизнь организм этому имени воспротивился. Потому что никакая она не Басяня. Это они все тут Катюни, Валюни да Матани, а она — уже нет! И не от гордости, а от сложившихся жизненных обстоятельств. Нет! Снова стать Басяней она не сможет. И жить здесь — не сможет. А где — сможет? Кто и где ее теперь ждет?

— Бась, мы с Катюхой у тебя сегодня ночевать будем, ты не бойся, — заботливо сжала ей локоть Валентина, когда они возвращались после поминок.

— Да не надо… Зачем? — вяло отмахнулась от этой заботы Бася.

— То есть как это — зачем? Положено так!

— Кем положено? Не надо, теть Валь. Спасибо вам за поддержку, за помощь, но не надо больше ничего.

— Так нехорошо же это, Басянь! Нельзя тебе сейчас одной!

— Мне можно сейчас одной. Мне уже все можно. Абсолютно все.

— Как-то странно ты говоришь, девка… Слушай, а чего мужик-то твой на похороны не приехал? Поморговал тещей, да?

Хорошо, что вопрос прозвучал, когда они уже в подъезд вошли и поднялись по лестнице на свою площадку. Потому что можно было на него и не отвечать. Просто открыть дверь в квартиру и закрыть ее перед самым соседкиным любопытным носом. Невежливо, конечно, но пусть отвечает за свою бесцеремонность. Хотя чего там — отвечает. Здесь, в Семидолье, никто и ни за что не отвечает. И понятия такого — бесцеремонность — в местном обиходе вообще не существует. Здесь это называется — простота общения. И к такой простоте тоже надо будет привыкнуть. Хотя как? Как?!

Не снимая пальто и ботинок, она прошла в комнату, тихо опустилась на продавленный старый диван, огляделась. Комната в серых сумерках показалась чужой, неуютной. И к ней надо теперь привыкать. Нет, действительно, чего же она все о себе-то… Мама умерла, а она сидит, себя жалеет. Наверное, не осознала еще душа горя потери по-настоящему. Отморозилась, наверное. Или боится — не вынесет. Инстинкт самосохранения включила. Хотя чего там теперь сохранять? Нечего и сохранять, потому что ничего не осталось. Ничего, кроме этой серой комнаты, пролетающего за окном редкими хлопьями снега да собственной неприкаянности. Ну, вон еще портрет на стене висит… Ее портрет. Вернее, не портрет, а большая фотография. Сколько же ей там лет? Четырнадцать? Пятнадцать?

Ну да, пятнадцать. У них школьный вечер тогда был, и она очередную сценку разыгрывала, вроде концертного номера. Нарядили ее, как обычно, в платье цвета мокрого песка, причесали-накрасили, посадили на стул, в руки гитару дали. И фонограмму с голосом Пугачевой включили. Вроде как фрагмент из новогоднего фильма получился. Она рот открывала, а Пугачева пела. Что же она тогда пела? Кажется, вот это: «…о, одиночество, как твой характер крут… Посверкивая циркулем железным, как холодно ты замыкаешь круг, не внемля увереньям бесполезным…»

Нет, это невозможно. Не надо этого, не надо… Завтра же она этот портрет со стены снимет и выбросит. А лучше — сегодня, сейчас. Хотя какая разница, есть портрет, нет портрета… От тоски не спасет ни то ни другое. Тем более не то что с дивана встать, а и рукой пошевелить сил нет. И дальше жить — тоже сил нет. Да и зачем? Действительно — зачем?

Она и сама не поняла, от чего так сильно вздрогнула. То ли от подлой мысли, то ли от тихого шороха в прихожей. Кто-то вошел, что ли? Дверь-то она не заперла… Просто захлопнула перед соседкиным носом, а на ключ не закрыла. Вот шаги по коридору слышны — легкие, осторожные. Тихо зашелестела бамбуком дверная занавеска…