Вместо любви

– Нет. Я ни в чем перед ним не виновата. Разве в том только, что не любила. Да не о моей сейчас жизни речь, Надь…

– Ну почему же! Ты же у нас тут одна такая – любвеобильная! Ты же нас с Верой обвиняешь в том, что мы отца не любим… А я, если хочешь знать, и сейчас очень горжусь им! Да, именно горжусь! И люблю его именно таким! Сильным, способным на благородный поступок! И я всегда стремилась жить, как он. Сама стремилась свою жизнь определять. Так, как хочу именно я.

– И что, получилось?

– Да. Представь себе, получилось. По крайней мере, я с мужем живу, и хорошо живу, и никакой чужой бабки мне подсунуть никто не посмеет. У меня хороший, достойный брак. Я не знаю, что Вадим тебе наговорил тогда…

– Он ничего мне не говорил, Надя.

– А мне плевать на все это, поняла? Все равно я б тебе его не отдала! Я… Я презираю тебя, Инга. От тебя только одно зло идет. И гадости. И нытье сопливое. Тебя мама и рожать-то не хотела вовсе, она сама нам с Верочкой рассказывала. Родила, чтоб отца удержать…

– Надя, прекрати! Прекрати, что ты говоришь такое ужасное! – в голос заплакала Вера, закрыла лицо руками. – Там папа… А вы… Зачем вы ругаетесь так? Нашли время…

– Да, Верочка, прости. Ты права, – кинулась к ней с объятиями Надя. – Что-то понесло меня, правда… Отец сказал, чтоб мы дружно жили… А мы тут…

– Да, Надя. Давай, исполняй волю отца, – тихо проговорила Инга, кутаясь в накинутую на плечи курку, – дружи давай со мной. Презирай и дружи. Терпи мое зло и дружи, раз папа велел… Что ж делать? Ты ж у нас сильная, ты и с дружбой походя справишься, раз отец велел…

Передернувшись худеньким телом – то ли от волнения, то ли от холода, уставилась куда-то вдаль мутными от горя и отчаяния глазами. Налетевший ветер зашелестел сухими прядями вьюна, покрывающего беседку, сорвал и понес с собой последние листья с деревьев. Осеннее умирание.

Бессилие. Холод. И ничего, ничего с этим нельзя поделать. И с жизнью своей, так неказисто сложившейся, тоже ничего поделать нельзя. Неужели права Надя, рассуждая о силе и слабости? Что греха таить, ее, Ингину, жизнь уж точно сильной да состоявшейся не назовешь… Но живет же она ею, и ничего! И там много чего у нее есть! Там есть Анька, там есть какой-никакой, но дом, в котором требуется ее постоянное присутствие, есть обязанности по отношению к Светлане Ивановне, которые, как говорит Родька, сволочью ей быть не дают… И Родька в ее жизни есть. Умный спокойный философ Родька, слава богу, тоже в ее жизни присутствует, хоть и не похожи ее с ним отношения на «качественный брак с сильным партнером». Даже в самой радужной перспективе не похожи. Но все равно – это ее жизнь. Какая уж есть.

На крыльцо вышел Иван Савельич, держа перед собой потертый свой саквояжик, огляделся. Потом поплелся к ним по дорожке, будто на Голгофу взбирался – медленно, сосредоточенно, по-стариковски сгорбившись. Подошел, проговорил тихо, не поднимая глаз:

– Ну вот и все, девочки. Все кончилось. Идите, он там, в кабинете лежит. И не держите на меня зла. Я просто его волю выполнил. Он всегда поступал так, как хотел. Он очень сильный, ваш отец. И гордый. Бог его рассудит. А я что – я ничего и не мог…

Коротко взвыла и зашлась в приступе тихого плача Вера. Закаменела лицом и побледнела Надя, свела красивые длинные пальцы в замок, издав отвратительный хрустящий звук. Звук своего собственного горя. И только Инга продолжала смотреть, как ветер несет мимо беседки сухие листья, провожала их широко открытыми глазами, влажными и черно блестящими. Казалось, она ничего не слышит и не видит, загородившись от происходящего расширенными зрачками. Только летящие по ветру листья. Иван Савельич подошел к ней вплотную, склонился озабоченно, тронул за плечо:

– Инночка, очнись… Все кончилось, говорю…

Вздрогнув, Инга с отвращением сбросила с плеча его руку, встала со скамейки, решительно пошла к дому, распахнула входную дверь. Вскарабкавшись на подгибающихся ногах по лестнице, на цыпочках почему-то подошла к двери отцовского кабинета, заглянула…

Отец лежал, вытянувшись, на кожаном черном диване. Руки аккуратно сложены вдоль сухого тела. Голова на подушке чуть запрокинута. Казалось, он спит. Инга подошла, робко заглянула ему в лицо… Ничего, ничего в этом лице не изменилось. Спокойное, довольное лицо человека, хорошо сделавшего свою работу и прилегшего отдохнуть. Ноги у Инги онемели, будто ударил ее кто по коленкам. Она опустилась на вытертый коврик и заплакала горько и громко, как обиженный ребенок, растирая глаза кулаками. Так плачут потерявшиеся на улице дети, думая, что их просто бросили…