Метро 2034

Елена стояла, прислонившись к дверному косяку и слушала его; Гомер и не заметил, как она вышла в коридор.

— Я соберу вещмешок, — хрипло выговорила она.

Старик подошел к Елене и взял ее за руку. Она неловко, стесняясь чужих детей, обняла его и спросила:

— Ты скоро вернешься? С тобой все будет в порядке?

И Гомер, в тысячный раз за свою долгую жизнь удивляясь необоримой женской любви к обещаниям — не важно, возможно их выполнить или нет, — сказал:

— Все будет в порядке.

— Вы такие старенькие уже, а целуетесь как будто жених и невеста, — девочка скорчила неприязненную гримаску.

— А папа сказал, это неправда, нету никакого Изумрудного Города, — вредным голосом сообщил мальчик напоследок.

— Может, и нету, — пожал плечами Гомер. — Это же сказка. Но как нам тут без сказок?

* * *

Слышно действительно было чудовищно плохо. Голос, пробивавшийся сквозь треск и шорох, казался Истомину смутно знакомым — вроде бы один из разведчиков посланной к Серпуховской тройки.

— На Тульской… Не можем… Тульской… — силился передать что-то он.

— Вас понял, вы на Тульской! — прокричал в трубку Истомин. — Что случилось? Почему не возвращаетесь?

— Тульской! Здесь… Не надо… Главное, не надо… — Конец фразы сожрали проклятые помехи.

— Что не надо? Повторите, что не надо?!

— Нельзя штурмовать! Ни в коем случае не штурмуйте! — неожиданно ясно выговорила трубка.

— Почему? Какого дьявола у вас там творится? Что происходит?! — перебил начальник.

Однако голос больше не был слышен; плотной волной накатил шум, а потом трубка умерла. Но Истомин не хотел в это верить и никак не мог выпустить ее из рук.

— Что происходит?!..

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

ПОСЛЕ ЖИЗНИ

Гомеру показалось, что он на всю жизнь запомнит взгляд дозорного, который прощался с ними на крайнем северном посту. Так смотрят на тело павшего героя, когда почетный караул залпом отдает ему последнюю честь: с восхищением и тоской. Прощаясь навсегда.

Живым такие взгляды не предназначались; Гомер почувствовал себя так, словно он забирался по шаткой приставной лесенке в кабину крохотного, не умеющего приземляться самолета, превращенного коварными японскими конструкторами в адскую машину. Соленый ветер трепал лучистое имперское знамя, на летном поле суетились механики, гудели, оживая, моторы и прижимал пальцы к козырьку пузатый генерал, в заплывших глазах которого искрилась самурайская зависть…

— Чего такой радостный? — хмуро спросил замечтавшегося старика Ахмед.

Он, в отличие от Гомера, не стремился первым разузнать, что же творится на Серпуховской. На платформе осталась его молчаливая жена, левой державшая за руку старшего, а в правой — мяукающий сверток, который она осторожно примостила к груди.

— Это как встать в рост — и в психическую атаку, на пулеметы. Такой отчаянный задор. Нас ждет огонь смертельный… — попробовал объяснить Гомер.

— Эти атаки твои неслучайно так назвали, — пробурчал Ахмед, оглядываясь назад, на маленький светлый пятачок в конце туннеля. — Как раз для таких психов, как ты. Нормальный человек добровольно на пулемет не полезет. Никому такие подвиги не нужны.

— Понимаешь, какое дело, — не сразу откликнулся старик. — Когда чувствуешь, что время подходит, задумываешься: успел я что-то сделать? Запомнят меня?

— Насчет тебя — не уверен. А у меня дети. Они уж точно не забудут… Старший, по крайней мере, — помолчав, тяжело добавил тот.

Гомер, ужаленный, хотел огрызнуться, но последние Ахмедовы слова сбили его с воинственного лада. И правда — это ему, старому, бездетному, легко рисковать своей побитой молью шкурой, а у парня впереди — слишком долгая жизнь, чтобы печься о бессмертии.

Позади остался последний фонарь — стеклянная банка с лампочкой внутри, забранная в решетку из арматуры и переполненная обгоревшими мухами и крылатыми тараканами. Хитиновая масса чуть заметно кишела: некоторые насекомые еще были живы и пробовали выползти, будто недобитые смертники, сваленные в общий ров вместе с остальными расстрелянными.

Гомер невольно на миг задержался в дрожащем, умирающем пятне слабого желтого света, который выжимала из себя эта лампа-могильник. Набрал воздуха и вслед за остальными погрузился в чернильную тьму, разлившуюся от границ Севастопольской и до самых до подступов к Тульской; если, конечно, такая станция все еще существовала.