До самой Октябрьской никто больше не промолвил ни слова, только слышно было, как перешептываются и пыхтят, запинаясь кирзой о шпалы, приставленные к ним караульные. Саша злилась даже не на музыканта — на саму себя. Он… А что он? Вел себя так, как и должен был вести. В конце концов ей стало даже неловко перед Леонидом — не слишком ли она была резка с ним?
И вот на Октябрьской ветер переменился.
Совершенно естественно. Просто, увидев эту станцию, Саша позабыла обо всем на свете. За последние дни ей пришлось побывать в местах, в существование которых она раньше даже не поверила бы. Но Октябрьская затмевала своим убранством любую из них. Гранитные полы были устланы коврами — изрядно оплешивевшими, но все еще хранящими изначальные узоры. Светильники, отлитые в форме факелов, начищенные до блеска, заливали зал ровным молочным свечением. За расставленными тут и там столами сидели люди с лоснящимися лицами, занятые тем, что лениво перебрасывались между собой словами и бумагами.
— Здесь так… богато, — смущенно сказала Саша, чуть не свернув себе шею.
— Мне кольцевые станции напоминают куски свиного шашлыка, нанизанные на шампур, — шепнул ей Леонид. — Так и сочатся жиром… Кстати! Может, перекусим?
— Времени нет. — Она замотала головой, надеясь, что он не услышит приветственное урчание в ее животе.
— Да брось. — Музыкант потянул ее за руку. — Тут есть одно местечко… Все, что ты ела раньше, не идет ни в какое сравнение… Ребята, пообедать не против? — подключил он стражников. — Ты не волнуйся, через пару часов будем на месте. Про свиной шашлык я не случайно заговорил. Здесь такое делают…
Он чуть ли не в стихах повел рассказ о мясе, и Саша дрогнула, сдалась. Если до цели всего два часа, получасовой обед ничего не изменит… В запасе еще почти целые сутки, а кто знает, когда удастся перекусить в следующий раз?
И шашлык оказался достоен стихов. Но им дело не кончилось: Леонид попросил бутыль браги. Саша не удержалась, проглотила рюмку из любопытства, остальное музыкант распил с охранниками. Потом она опомнилась, вскочила на размякшие ноги и строго приказала вставать Леониду.
Тем строже, что, пока обедали, разморенная жаркой брагой, она замешкалась и чуть запоздала стряхнуть со своей коленки его пальцы. Легкие, чуткие. Нахальные. Тот сразу поднял руки — «Сдаюсь!» — но кожа запомнила его прикосновение. Зачем прогнала так быстро, спросила себя Саша, путаясь, и сама себя наказала щипком.
Надо было теперь стереть эту кисло-сладкую обеденную сцену из памяти, заболтать ее чем-нибудь бессмысленным, припорошить сверху словами.
— Здесь странные люди, — сказала она Леониду.
— Чем? — Он махом осушил стакан и наконец вылез из-за стола.
— У них в глазах чего-то не хватает…
— Голода, — определил музыкант.
— Нет, не только… Им как будто больше ничего не надо.
— Это потому что им больше ничего не надо, — хмыкнул Леонид. — Они сыты. Ганза-царица кормит. А что глаза? Нормальные осоловелые глаза…
— Когда мы с отцом жили, — Саша посерьезнела, — нам столько на три дня хватило бы, сколько мы сегодня недоели… Может, надо было забрать, отдать кому-нибудь?
— Ничего, собакам скормят, — ответил музыкант. — Нищих тут не держат.
— Но ведь можно было бы отдать на соседние станции! Где голод…
— Ганза благотворительностью не занимается, — встрял в разговор один из караульных, тот, которого назвали Костылем. — Пусть сами крутятся. Еще не хватало бездельников на себе тянуть!
— А ты сам коренной, с Кольца? — поинтересовался Леонид.
— Всегда тут жил! Сколько себя помню!
— Тогда ты, наверное, не поверишь, но те, кто родился не на Кольцевой, тоже иногда должны жрать, — сообщил ему музыкант.
— Пусть жрут друг друга! Или, может быть, лучше у нас все отнять и поделить, как красные говорят?! — напирал солдат.
— Ну, если все будет продолжаться в том же духе… — начал Леонид.
— То что? Ты помолчи-ка, шпендель, потому что ты уже тут наговорил на депортацию!
— На депортацию я наговорил еще раньше, — флегматично отозвался музыкант. — Мы сейчас этим и занимаемся.
— А могу тебя и сдать куда надо! Как красного шпиона! — загорячился караульный.
— А я тебя за пьянку на дежурстве…
— Ах ты… Да ты же сам нам… Да ты…
— Нет! Простите нас… Он ничего такого не хотел сказать, — вмешалась Саша, вцепилась музыканту в рукав, оттащила его от тяжело задышавшего Костыля.