Мареновая роза

Как человек с более чем десятилетним опытом работы в должности полицейского инспектора, Норман пришел к твердому убеждению, что маскировка уместна в трех случаях: в фильмах про шпионов, в рассказах о Шерлоке Холмсе и на маскарадах. Особенно бесполезна она в дневное время, когда накладные усы, к примеру, больше всего похожи на накладные усы. А девочки в «Дочерях и сестрах», в этом публичном доме нового века, куда Питер Слоуик, как он признался в конце концов, направил его бродячую Роуз, наверняка будут пялиться во все глаза на прохожих, выискивая среди них хищника, подкрадывающегося к их борделю. Для таких девочек паранойя – не просто временное состояние, это их повседневный образ жизни.

Кепка и темные очки сослужат свою службу; все, что он запланировал на сегодняшний вечер, – это, говоря языком Гордона Саттеруэйта, его первого партнера по работе в полиции, «малюсенькая рекогносцировка». А еще Гордон любил хватать своего юного напарника за неожиданные места, предлагая заняться тем, что на его языке называлось «резиновой туфлей». Толстый, вонючий, постоянно жующий табак, Гордон с первых же минут знакомства не вызывал у Нормана ничего, кроме глубокого презрения. Гордон работал в полиции двадцать два года, последние девятнадцать в должности инспектора, но он начисто был лишен чутья. Нормана же природа наградила чутьем с избытком. Ему не нравилась его профессия, он ненавидел клоунов и уродов, с которыми приходилось разговаривать (а иногда и вступать в более близкие отношения, если поставленная задача включала работу под прикрытием), но он имел чутье, и оно, как показали прошедшие годы, оказалось самым ценным и незаменимым его качеством. Именно чутье помогло ему расследовать дело, приведшее затем к повышению по службе, – дела, превратившего его, пусть даже ненадолго, в золотого мальчика для средств массовой информации. В том расследовании, как это обычно бывает с организованной преступностью, однажды наступил момент, когда путь, по которому пробирались сыщики, растворился в хитросплетении множества расходящихся в разные стороны похожих тропинок. Но существенное отличие состояло в том, что возглавлял расследование – впервые за свою полицейскую карьеру – Норман Дэниэлс, и он, после того как логические приемы оказались исчерпанными, сделал то, чего не сумел бы почти никто другой: не медля ни секунды, переключился на интуицию, полностью доверившись ей, внимательно прислушиваясь к тому, что она ему подсказывала, продвигаясь вперед уверенно и напористо.

Для Нормана не существовало такого понятия, как «малюсенькая рекогносцировка»; то, что он собирался сделать, в его словаре называлось «блеснением». Когда заходишь в тупик, не теряйся; отправляйся в место, запеленгованное по ходу расследования, посмотри на него с совершенно открытым ясным сознанием, не забитым мусором не нашедших пока словесного выражения идей и полуиспеченных предположений; поступая так, ты будешь похож на человека, который сидит в медленно относимой ветром и течением лодке, забрасывает блесну и наматывает леску на катушку, – забрасывает и наматывает, терпеливо ожидая, пока что-нибудь попадется на крючок. Иногда крючок возвращается пустым. Иногда ты выуживаешь затонувшую ветку дерева, старую галошу или такую рыбу, от которой отвернется даже голодный енот.

Впрочем, бывает, что на крючок попадается и лакомый кусочек.

Он надел кепку и очки и свернул налево на Гарри-сон-стрит, направляясь к Дарэм-авеню. Расстояние до района, в котором располагались «Дочери и сестры», составляло добрые три мили – не так уж мало для пешей прогулки, – однако Норман не возражал; этим временем он собирался воспользоваться для того, чтобы очистить голову от ненужных мыслей. К тому времени, когда он доберется до дома номер двести пятьдесят один на Дарэм-авеню, его разум будет представлять собой чистый лист фотобумаги, готовый запечатлеть любые образы и воспринять любые свежие идеи, не пытаясь приспособить их к уже существующим. Кроме того, как можно подгонять новые идеи к старым, если старых-то и нет вовсе?

Купленная в гостиничном киоске за баснословную цену схема города покоилась в заднем кармане брюк, но он только один-единственный раз остановился, чтобы свериться с ней. Проведя в городе меньше недели, он уже знал его гораздо лучше, чем Рози, и снова это объяснялось не тренированной памятью, а его исключительной интуицией.

Проснувшись прошлым утром, ощущая боль в руках, плечах и в паху, с такой ноющей челюстью, что мог открыть рот только до половины (первая попытка зевнуть после того, как он спустил ноги с постели, была настоящей пыткой), Норман осознал с нарастающей тревогой: то, что он сделал с волонтером из будки «Помощь путешественникам» по имени Питер Слоуик – он же Тамперштейн, он же Удивительный городской еврейчик, – вероятнее всего, ошибка. Насколько грубая, сказать пока трудно, ибо большая часть случившегося в доме Питера Слоуика представлялась ему словно в тумане, но в том, что он допустил промах, Норман не сомневался; к тому моменту, когда он спустился вниз и приближался к киоску в холле отеля, слова типа «вероятно» и «наверное» уже исчезли из его мыслей. Любые вероятности и допущения – для слабаков этого мира; так утверждал его негласный, но неукоснительно соблюдаемый Норманом кодекс жизни, сформировавшийся еще в юношеские годы, после того как мать ушла от отца, а последний пристрастился вымещать свою обиду и раздражение на сыне.