Апокалипсис Томаса

Паули Семпитерно и миссис Теймид говорили о завихрениях и полном приливе. Теперь я понимал, что речь шла не о море, а об этом феномене.

Пока я всматривался вперед, борясь с нарастающей тошнотой, освещенность изменилась, хотя и не так резко, как раньше, когда утро в минуту сменилось ночью. Выгоревшая трава стала темно-желтой, серебристые сорняки потускнели. Бегущие тени раздувались и раздувались, грозя поглотить все.

Я сбросил скорость, нажал на педаль тормоза, останавливая электромобиль, с неохотой поднял голову.

На мгновение вновь увидел над собой желтое небо, которое пугало меня гораздо больше, чем свиноприматы. Я видел не земные небеса в муках Армагеддона. Апокалипсис — это откровение, и я видел над собой апокалипсическое небо, оно показывало, что человечество, благодаря самонадеянности и безрассудству, обязательно обрушит его на себя.

Вибрирующие термальные потоки, которые кардинально изменили ландшафт, исчезли. Небо снова посинело, лишь на севере оставалась армада облаков, которая с утра так и не сдвинулась с места, словно поставленная на якорь.

Эти враждебные желтые небеса мне не привиделись, как не привиделась эта местность, какой она была до появления Роузленда, возникшая передо мной, в окнах той комнаты в подвале особняка. И то, и другое было таким же реальным, как теплая слюна, которой мисс Виктория плюнула мне в лицо.

Я присел на электромобиль, стоящий в лощине между склонами соседних холмов, чтобы позволить сердцу замедлить свой бег. Обычно я сплетаю отдельные факты в цельную версию, если стою на ногах и отбрасываю что-либо, брошенное в меня, но в этом случае мне требовалась минута покоя, чтобы убедиться, что я ничего не упустил.

Массивная стена вокруг Роузленда, в которой, возможно, размещались фантастические машины, вроде увиденных мною под мавзолеем, служила не просто границей, отделяющей поместье от остального мира. Она изолировала его и в других аспектах. Эти акры стали островом иррационального в море повседневной реальности.

Как бы то ни было, создание Роузленда служило какой-то цели, а пугающие моменты являли собой побочные эффекты, которых никто не ожидал. Когда они проявились, создатели поместья приняли меры для их нейтрализации. Отсюда и решетки на окнах, и железные ставни, и оружие, и запасы патронов.

Возможно, уроды представляли собой лишь одну из не так часто встречающихся угроз. Тем не менее люди могли жить в этом бедламе, лишь веря, что преимущество, которое они получают, стоит постоянных ночных страхов, а изредка и нападений существ, принадлежащих совсем другому времени и месту.

Я подумал, что знаю, какое это преимущество, почему они просто не отключают главный рубильник, чтобы избежать смертельной опасности, которую представляли собой уроды.

И я подозревал, что преимущество это одновременно и проклятие. Оно убеждало их, что они выше любого другого, не живущего в Роузленде. Не просто выше. Они видели себя богами, относя нас к животным.

Мужчины и женщины, которые стремятся стать богами, прежде всего теряют все человеческое.

Убийства, совершаемые Ноем Волфлоу, и участие других в его злодеяниях им самим не казалось ни безумным, ни преступным, точно так же, как я не считал себя преступником, ловя рыбу, вспарывая ей брюхо, очищая от внутренностей и поджаривая на обед. Я утолял голод. Волфлоу сказал бы, что утолял более специфический аппетит. Для него в иерархии живых существ убитые им женщины стояли настолько же ниже его, как моя рыба — ниже меня.

Волфлоу не просто потерял человечность. Он отбросил ее со всей силой, какая только у него была.

Поэтому, проверив, все ли в порядке с Аннамарией, я собирался выяснить, что за люди живут в Роузленде. То ли они были не теми, за кого себя выдавали, то ли — не только теми, за кого себя выдавали.

Такой уж я суперподозрительный красавчик, жалкий, глупый кокер.

Передышка пошла мне на пользу. Я поехал дальше, выискивая место, где смог бы подняться по склону.

Внезапно в сорока футах передо мной возник человек. Я мог бы проехать сквозь него, но нажал на педаль тормоза.

Он стоял в высокой траве, в костюме-тройке и галстуке. Теперь, когда его и передний бампер электромобиля разделяли пять футов, он впился в меня своим знаменитым немигающим взглядом.

Не такой огромный, как шеф Шилшом, но с брюшком, круглым лицом, пухлыми щечками и двойным подбородком. Но если шеф набрал вес, ни в чем себе не отказывая, то этому полнота досталась по наследству: толстым он был с детства. Его нижняя губа выдавалась вперед, словно он размышлял, как поступить с человеком, от которого он хотел избавиться, но так, чтобы не обидеть его.