Ледяная тюрьма

Одеты они были тепло, глаза защищены очками.

Правда, плыли под защитой айсберга, и потому можно было обойтись без снегозащитных масок, да и разговаривать было куда легче, чем хотя бы несколько часов назад, когда они тоже всплывали на поверхность.

— Мы — в какой-то подземной темнице. Вроде как в помещении, но без окон, — сказал Жуков.

Ни звезд. Ни луны. Ни фосфоресцирующего свечения волн. Не помнил Горов, чтобы когда-либо раньше видел столь совершенно лишенную всяких проблесков света ночь.

Стоваттная лампочка, освещавшая мостик и висевшая чуть выше над мостиком и немножко сзади, выхватывала из мрака только непосредственно соседствующие стальные конструкции и позволяла троим морякам разглядеть друг друга. Как бы усыпанные или скорее посыпанные мелкими осколками льда, рубленые волны били в выпуклую обшивку корабля, отражая ровно столько красноватого света, сколько требовалось для создания впечатления, что будто бы «Погодин» не по воде плывет, но движется над океаном, залитым красным вином. За пределами же этого скудно освещенного круга лежала непроглядная темень, настолько беспросветная и глубокая, что даже глаза у Горова заболевали, стоило ему попытаться вглядеться в мрак подольше да попристальнее.

Опалубка мостика почти целиком обледенела. Горов ухватился за нее, чтобы не упасть, когда судно здорово качнуло, и ему посчастливилось ухватиться за голый металл. Он, конечно, не скользил, зато перчатка мгновенно примерзла к стали. Оторвав руку от слишком надежной опоры, Горов осмотрел ладонь: внешний слой кожи порвался. Надень он перчатки из тюленьей кожи, так ловко и быстро ухватиться за стальную рейку не удалось бы, — это он понимал. А если бы на нем вовсе не было перчаток, то уже не перчатка, а голая ладонь примерзла бы к металлу, и, отрываясь от опоры, Горову пришлось бы оставить на ней изрядный кусок собственного мяса.

Изумленно глядя на порванную капитанскую перчатку, матрос Семичастный воскликнул:

— Немыслимо!

Жуков бросил:

— Что за унылые места!

— Да уж!

Снег, посыпавший капитанский мостик, не походил на привычные хлопья. Температуры ниже нуля в сговоре с лютостью ветра порождали твердую крупу из больших снежных бусинок — метеорологи называют ее «гравием», а профаны — «градом» — и эти бусинки бьют, словно миллионы зерен белой дроби или картечи. Хуже только игольчатые копья изо льда, излюбленное оружие шторма.

Трогая анемометр, установленный на мостике, первый помощник сказал:

— Скорость ветра тут у нас — тринадцать с половиной метров в секунду. А мы ведь — в тени айсберга. Надо думать, ветер вдвое, если не втрое свирепее на вершине айсберга или в открытом море.

Прикинув в уме влияние ветра, Горов подумал, что субъективно переживаемая температура, учитывающая все поправки на перемещения воздуха, должна на поверхности айсберга равняться пятидесяти, а то и пятидесяти семи градусам ниже нуля по Цельсию. Сколько он служил во флоте, и в какие переделки он ни попадал, все же спасение терпящих бедствие в таких ужасающих условиях — дело для него небывалое. Ничто в этом предприятии не обещало простоты и легкости. Очень даже может быть, что ничего не выйдет. И он опять стал беспокоиться: все же слишком поздно они двинулись к полярникам Эджуэя — как бы не опоздать.

— Дать побольше света! — приказал Горов.

Семичастный сразу же придвинул фонарь к левому борту и щелкнул выключателем.

Сноп света более чем в полметра в поперечнике вырезал во мраке освещенный объем, так что казалось: отверстую дверцу топки швырнули в неосвещенный подвал. Огромный пучок света, скошенный вниз от шарнира фонаря, вырывал из мрака круглое пятно, похожее на мазок метров девять в длину. Но хотя этот мазок гигантской кисти, позволявший увидеть колеблемые подводным бурлением волны, и поднимающийся над ними льдистый туман, светил на слишком малую дугу круга зрения, сам фонарь, при всей его громоздкости, допускал совершать над ним самые сложные манипуляции. Целые листы света врывались в горько-соленый воздух, и было видно, как волны бьют о борт лодки, сразу же превращаясь на морозе в витиеватые поблескивающие ниточки ледяных узоров, повисавшие на какое-то неопределенное время, чтобы потом опять упасть в воду, — такая странная, настолько мимолетная, просто эфемерная красота, что на ум приходило сравнение с неповторимыми мгновениями прекрасного солнечного заката.