Брат Томас

Все вещи в комнате находились на привычных местах, но тем не менее я чувствовал, как накопленная энергия рвется наружу. И не удивился бы, если бы все неодушевленные предметы ожили: поднявшись в воздух, врезались в стены и отлетали от них.

Ни одна вещь, однако, не сдвинулась с места, Юстина вновь попыталась заговорить, но слово произнесла Анна-Мария, нежным, ласкающим слух голоском: «Просвети».

Оставив спящую девочку, я вернулся к изножию кровати Юстины.

Из страха, что мой голос может разрушить чары, молчал.

Задаваясь вопросом, может ли девушка с поврежденным мозгом пустить в свой разум гостью, я мечтал о том, чтобы бездонные синие глаза на какие-то мгновения превратились в такие мне знакомые, черные, египетские.

Иногда я чувствую, что родился двадцатиоднолетним, но на самом деле я когда-то был молодым.

В те дни, когда смерть могла постучаться в дверь к кому-то еще, но не ко мне, моя девушка Бронуэн Ллевеллин, которая предпочитала, чтобы ее звали Сторми, иногда говорила мне: «Просвети меня, странный ты мой». То есть хотела, чтобы я поделился с ней событиями прошедшего дня, или мыслями, или страхами и тревогами.

За шестнадцать месяцев, прошедших с того момента, как Сторми, превратившись в горстку золы в этом мире, отправилась служить в другой, никто не обращался ко мне с такими словами.

Юстина опять шевельнула губами, не издав ни звука, а на соседней кровати Анна-Мария произнесла во сне: «Просвети меня».

В комнате тридцать два вдруг стало душно. Я стоял в тишине, сравнимой с тишиной вакуума. Не мог дышать.

Мгновением раньше я пожелал, чтобы синие глаза превратились в черные, чтобы визуализация подтвердила мое предположение. Теперь возможность такой перемены привела меня в ужас.

Когда мы надеемся, надежды наши связаны не с тем, на что следует надеяться.

Мы мечтаем о завтрашнем дне и прогрессе, который он принесет с собой. Но вчера когда-то было завтра, и какой там был прогресс?

Или мы жаждем вчерашнего дня, рассуждаем о том, каким бы он мог быть. Но, пока мы жаждем, сегодня становится вчера, и прошлое — не что иное, как наша надежда получить второй шанс.

— Просвети меня, — повторила Анна-Мария. Пока я плыл по течению реки времени, длина которой определялась сроком моей жизни, я не мог вернуться ни к Сторми, ни к чему-то еще. Вернуться к ней я мог, лишь плывя вперед, вниз по течению. Путь вверх — это продвижение вниз, путь назад — это продвижение вперед.

— Просвети меня, странный ты мой.

Стоя в комнате тридцать два, я надеялся поговорить со Сторми не здесь и сейчас, а только в конце моего путешествия, когда время больше не будет властвовать надо мной, когда вечное настоящее лишит прошлое всех его прелестей.

И я отвернулся, прежде чем смог увидеть в синих пустотах черное и египетское, на что за миг до этого надеялся, уставился на свои руки, вцепившиеся в изножие кровати.

Душа Сторми не осталась в этом мире, в отличие от некоторых других. Она перешла в следующий мир, как от нее и требовалось.

Сильная, неумирающая любовь живых может стать магнитом для мертвых. Маня Сторми назад, я оказывал ей медвежью услугу. И хотя возобновленный контакт мог поначалу скрасить мое одиночество, в итоге он бы не принес ничего, кроме страданий.

Я смотрел на свои руки.

Анна-Мария спала и больше ничего не говорила.

Плюшевые котята и фарфоровый кролик не ожили, не начали биться о стены.

Какое-то время спустя мое сердце замедлило бег.

Глаза Юстины закрылись. Ресницы блестели, щечки увлажнились. На подбородке дрожали две слезы, которые мгновением позже упали на простыню.

В поисках Бу и бодэчей я покинул комнату.

Глава 3

В старом аббатстве, которое теперь занимала школа Святого Варфоломея, установлены современные технические системы — водоснабжения, вентиляции и так далее, — которые контролируются и управляются компьютерной станцией, размещенной в подвале.

В комнате, где стоит компьютер, обстановка спартанская: два стула, стол и бюро для хранения документации, которое не используется. Разве что в нижнем ящике бюро хранится более тысячи оберток от «Кит-Кэт».

Брат Тимоти, который ведает всеми вышеуказанными системами как в школе, так и в аббатстве, обожает «Кит-Кэт». Вероятно, он полагает, что страсть к этим сладостям очень уж близка к смертному греху — обжорству, вот и прячет обертки.