Один день тьмы

Глава 3

Вам никогда не казалось, будто вас окликают? Тихо и удивительно настойчиво?

Этот зов разбудил меня в грохочущем вагоне товарняка, мчащегося из Москвы по направлению к Петербургу.

Я очнулась и обнаружила, что задремала, прислонившись к плечу Ловчего. Он вдруг стал очень добр ко мне, и я все больше и больше уверялась в том, что отчего‑то интересую его. И этот интерес сильнее, чем интерес охранника к охраняемому объекту.

Так вот, услышав, как кто‑то отчетливо произнес мое имя, я вздрогнула и огляделась. Никого.

— Ты звал меня? — спросила я у своего спутника.

Он молча покачал головой и отвернулся.

Я встала и прошла по вагону. Кроме нас, здесь были только ящики с какими‑то фруктами. Я открыла один из них и вынула глянцево блестящий оранжевый апельсин. Он пах довольно приятно, но я вдруг подумала, что уже не помню, каковы на вкус эти апельсины. Разломив плотный плод, я сжала рукой его нежную мякоть. Между пальцами, словно кровь, потек липкий апельсиновый сок. Когда‑то я любила апельсины…

Это воспоминание отчего‑то привело меня в бешенство, и я, с раздражением отшвырнув бесполезный плод в угол вагона, принялась тщательно вытирать руки о шершавую бумагу, лежащую на дне ящика.

— Апельсины, — с отвращением произнесла я, пнув один из ящиков. — Это же надо, мы, как Чебурашка, едем в вагоне с апельсинами.

— Апельсины… — задумчиво повторил Ловчий.

Я с удивлением взглянула на него. Он отсутствующим взглядом уставился в глухую стену вагона. Любопытно бы знать, о чем он сейчас думает… А ведь он вовсе не такой, каким казался мне с начала нашего прямо‑таки странного знакомства…

Ловчий, ход № 5

На хрустальном блюде лежали апельсины. Круглые, ярко‑оранжевые, они приковывали к себе взгляд, казались сосредоточием жизни — оранжевая сочная мякоть под тонкой пористой кожей. Он смотрел только на них, не решаясь поднять глаза на Павла Андреевича.

Они с Ниной только что вернулись с катка. Разрумянившиеся от мороза и от смеха, счастливые и безмерно довольные этим коротким зимним днем.

— Пойдемте, я провожу вас, — предложил он и повел Нину к трамваю.

— А мы разве не пешком? — удивилась она.

Он засмеялся:

— Нет, шиковать — так шиковать!

Он уже давно откладывал деньги, жалованье юнкерам платили весьма скромное, на трамвае не накатаешься… Цена за два билета составляла не больше не меньше — целых десять копеек, что равнялось почти что половине его месячного жалованья, правда, маменька тоже помогала деньгами, но обычно он старался тратить поменьше, зная, как тяжело они ей достаются — именьице у них было совсем бедное. Но сейчас ему хотелось тратиться — скоро в училище выплата жалованья, а пока как‑нибудь перекантуется.

Важный усатый кондуктор принял деньги, и они вошли в вагон.

Нина тут же села к окну и поманила его к себе.

Он опустился на самый краешек сиденья и взглянул на милый профиль. Нина задумчиво смотрела на улицу.

— Посмотрите, как красиво. Прямо как в сказке, — протянула она.

— Вы… вы сами как из сказки, — решился он. — Знаете, как в стихотворении…

• Девичий стан, шелками схваченный,
• В туманном движется окне…
• Дыша духами и туманами,
• Она садится у окна.
• И веют древними поверьями
• Ее упругие шелка,
• И шляпа с траурными перьями,
• И в кольцах узкая рука…

— Красиво… — повторила она. — А кто это?

— Это Александр Блок, из новых поэтов. Маменька мне на Рождество книжку подарила…

— Ой, — вскинулась Ниночка, — совсем забыла. Папенька ведь с вами поговорить хотел. Велел непременно вас привести. Зайдете к нам?

Он кивнул. Нининого отца он до того видел один раз, когда уже был в их доме. Павел Андреевич казался ему настоящим генералом — отважным и очень суровым, так что в его присутствии невольно становилось неловко за плохо начищенные сапоги и дешевого сукна мундир. Казалось, никакая мелочь не ускользает от взыскательного генеральского взгляда.

И вот теперь, очутившись в жарко натопленной гостиной с натертым до зеркального блеска паркетным полом, он смотрел только на апельсины…

— Прошу вас, молодой человек, — генерал сделал приглашающий жест в сторону открытой двери, где виднелся огромный стол с массивной бронзовой чернильницей, над которым висел портрет царя.