История Лизи

— Если ты берёшь бул, особенно кровь-бул, тогда извинение принимается. Отец так говоил. Отец говоил это мне и Полу снова и снова.

Не говорил, а говоил. Детское произношение. О Господи,

— Полагаю, возьму, — говорит Лизи, — потому что я с самого начала не хотела смотреть этот чёртов шведский фильм с субтитрами. У меня болят ноги. Я просто хотела лечь с тобой в постель. А теперь смотри, вместо этого мы должны ехать в отделение неотложной помощи.

Он качает головой, медленно, но решительно.

— Скотт…

— Если ты не злилась на меня, почему ты обзывала всеми этими дурными словами?

Всеми этими дурными словами. Конечно же, ещё одна почтовая открытка из детства. Она это отмечает, даёт себе зарок подумать об этом позже.

— Потому что я больше не могла кричать на мою сестру, — говорит она. Объяснение кажется ей забавным, и она начинает смеяться. Смеётся, не в силах остановиться, и собственный смех так шокирует её, что она начинает плакать. Потом чувствует, что голова идёт кругом. Опускается на ступеньки, думая, что сейчас лишится чувств.

Скотт садится рядом. Ему двадцать четыре года, волосы отросли почти до плеч, на щеках двухдневная щетина, и он стройный, как линейка. Его левая кисть одета в её блузку, один рукав развернулся и висит. Скотт целует её в пульсирующую впадину виска, потом смотрит с обожанием, всё понимая. Когда начинает говорить, становится практически прежним Скоттом.

— Я понимаю. Семьи засасывают.

— Это точно, — шепчет она.

Он обнимает её левой рукой, которую она уже воспринимает кровь-бульной рукой, его подарком ей, его безумным долбаным подарком в пятничную ночь.

— Они не должны иметь значения в жизни человека, — говорит он. Голос на удивление спокоен. Словно он только что не превратил левую руку в кровоточащую рану. — Послушай, Лизи: люди могут забыть всё.

Она с сомнением смотрит на него.

— Могут?

— Да. Теперь пришло наше время. Ты и я. Вот что имеет значение.

«Ты и я». Но она действительно этого хочет? Теперь, когда она видит, на какой тонкой проволоке он балансирует. Теперь, когда она получила наглядное представление, какой может быть совместная с ним жизнь. Потом она думает об ощущениях, которые вызывают прикосновения его губ к височной впадине, прикосновения к этому особому тайному местечку, и думает: «Может, и хочу. Разве не у каждого тайфуна есть глаз?»

— Правда? — спрашивает она.

Несколько секунд он молчит. Только обнимает её. Из паршивенького центра Кливса доносится рёв двигателей, крики, дикий, истерический смех. Пятница, вечер, вот неудачники-изгои и веселятся. Но здесь всё по-другому. Здесь только напоённый ароматами цветов длинный; пологий склон холма, лай Плутона под фонарём в соседнем дворе, ощущение обнимающей руки Скотта. Даже тёплая, влажная тяжесть раненой руки успокаивает, пусть капли крови клеймят её тело.

— Крошка, — говорит он. Пауза, — Любимая, — продолжает он.

Для Лизи Дебушер, которой надоела её семья, но которая в не меньшей степени устала жить одна, этого достаточно.

Наконец-то достаточно. Он позвал её домой, и в темноте она сдаётся Скотту, которого видит в нём. И с этого момента до самого конца ни разу не оглянется.

18

Когда они вновь на кухне, она разматывает блузку и осматривает раненую руку. Глядя на неё, вновь чувствует, что готова плюхнуться в обморок. Свет над головой становится очень ярким, с тем чтобы погрузить её во тьму. Но она борется, пытается не потерять сознание, и ей это удаётся, потому что она говорит себе: «Я ему нужна. Я ему нужна, чтобы отвезти его в отделение неотложной помощи в Дерри-Хоум».

Каким-то образом ему удалось не порезать вены, которые находятся у самой кожи на запястье, но глубокие раны рассекают ладонь в четырёх местах, кое-где кожа висит, как отклеившиеся обои, а кроме того, порезаны, как говорил её отец, «три толстых пальца». Ещё одна рана — жуткий порез на предплечье, из которого, как акулий плавник, торчит треугольник толстого зелёного стекла. Она слышит, как с её губ слетает беспомощное: «О-ох», — когда он выдёргивает осколок (небрежно так, словно мимоходом) и бросает в мусорное ведро. При этом пропитанную кровью блузку он держит под кистью и предплечьем, определённо стараясь не запачкать кровью пол кухни. Несколько капель всё-таки падают на линолеум, это такая малость в сравнении с количеством вытекшей из ран крови. На кухне у неё есть высокий стул, на котором она сидит, когда чистит овощи или моет посуду (когда человек на ногах по восемь часов в день, он использует каждую возможность присесть), и Скотт подвигает его к себе одной ногой и садится так, чтобы кровь с руки капала в раковину. Он говорит, что объяснит ей, как и что нужно сделать.