54  

— Не я, Пол. — Он взволнован, на щёки вернулся румянец. Может сложиться впечатление, что эти порезы — первые в его жизни, думает она.

Скотт указывает подбородком на нагрудный карман.

— Дай мне сигарету, любимая.

— А стоит ли тебе курить, когда твоя рука…

— Ничего, ничего.

Она достаёт пачку из нагрудного кармана, даёт ему сигарету, подносит к ней огонёк зажигалки. Ароматный дым (она всегда будет любить этот запах) синей струйкой поднимается к грязному, в разводах протечек потолку. Лизи хочет спросить Скотта о булах, особенно о кровь-булах. Она уже начинает представлять себе общую картину.

— Скотт, тебя и брата растили отец и мать?

— Нет. — Сигарету он сдвинул в уголок рта и щурит от дыма один глаз. — Мама умерла, когда рожала меня. Отец всегда говорил, что я убил её, будучи лежебокой и очень большим. — Он смеётся, словно это самая забавная шутка в мире, но это и нервный смех, смех ребёнка над похабным анекдотом, смысл которого он до конца не понимает.

Она молчит. Боится что-либо сказать.

Он смотрит вниз, на то место, где кисть и нижняя часть предплечья исчезают в тазу, который теперь наполнен подкрашенным кровью чаем. Часто затягивается, и на конце «Герберт Тейритон» растёт столбик пепла. Глаз по-прежнему прищурен, отчего Скотт выглядит другим. Не то чтобы незнакомцем, не совсем, но другим. Как…

Ну, скажем, старшим братом. Который умер.

— Но отец говорил, не моя вина, что я продолжал спать, когда пришла пора вылезать. Он говорил, что матери следовало разбудить меня оплеухой, а она этого не сделала, поэтому я вырос таким большим, за что она и понесла наказание, бул, конец. — Он смеётся. Пепел с сигареты падает на разделочный столик у раковины. Он, похоже, этого не замечает. Смотрит на руку, кисть которой скрыта под поверхностью мутного чая, но больше ничего не говорит.

Тем самым ставит Лизи перед деликатной дилеммой. Следует ей задавать очередной вопрос или нет? Она боится, что он не ответит, что он рявкнет на неё (он может рявкать, она это знает, она иногда бывала на его семинаре «Модернисты»). Она также боится, что он ответит. Думает, что ответит.

— Скотт? — Имя это она произносит очень мягко.

— М-м-м-м? — Сигарета выкурена уже на три четверти, а то, что кажется фильтром, в «Герберт Тейритон» является мундштуком.

— Твой отец делал булы?

— Кровь-булы, конечно. Когда мы трусили или чтобы выпустить дурную кровь. Пол делал хорошие булы. Забавные булы. Как при охоте за сокровищами. Ищи ключи к разгадке. «Бул! Конец!» — и получи приз. Как конфетку или «Ар-си»[42]. - Пепел снова падает с сигареты. Скотт не отрывает глаз от кровавого чая в тазу. — Но папа целует. — Он смотрит на неё, и она внезапно понимает: он знает всё, о чём она не решается спросить, и готов ответить на все её вопросы, как только сможет. Насколько хватит смелости. — Это приз отца. Поцелуй, когда прекращается боль.


19

В аптечке нет подходящего бинта, чтобы перевязать руку Скотта, вот Лизи и отрывает длинные полосы от простыни. Простыня старая, но её потеря печалит Лизи: на зарплату официантки (плюс жалкие чаевые неудачников-изгоев и, чуть побольше, преподавателей, которые заглядывают на ленч в пиццерию «У Пэт») она не может позволить себе часто покупать льняные простыни. Но она думает о порезах на ладони и глубокой ране на предплечье и не колеблется.

Скотт засыпает, прежде чем его голова касается подушки на своей половине её до нелепости узкой кровати; Лизи думает, что сон сразу не придёт — его отгонят раздумья о том, что он ей рассказал, но куда там — мгновение, и она уже спит.

За ночь она просыпается дважды. Первый раз — по малой нужде. Кровать пуста. Не открывая глаз, она идёт к ванной, на ходу задирая к бёдрам большущую футболку с надписью «УНИВЕРСИТЕТ МЭНА» на груди, в которой спит, говоря: «Скотт, поторопись, ладно, очень хочется…» — но, войдя в ванную, в свете ночника, который она всегда оставляет включённым, видит, что комнатка пуста. Скотта там нет. И сиденье не поднято, а он всегда оставляет его поднятым после того, как отливает.

И Лизи уже совершенно не хочется облегчиться. Мгновенно её охватывает ужас: он проснулся от боли, вспомнил всё, что она ему наговорила, и его раздавили (как там это называется в «Инсайдере» Чаки?) вернувшиеся воспоминания.

Причиной ухода стали эти воспоминания или всё то, что он носил в себе? Точно она не знает, но уверена, что эта детская манера разговора… от неё точно мурашки бегут по коже… а вдруг он вернулся к теплицам, чтобы закончить начатое? На этот раз разрезать не руку, а горло?


  54  
×
×