94  

— Я сломалась, — признала Лизи дрогнувшим, испуганным голосом и запечатала фольгу, в которой лежал кусок ископаемого свадебного торта.

Точнее не скажешь. Она сломалась. Отчётливостью её воспоминания не отличались, но началось всё потому, что ей захотелось пить. За стаканом воды она прошла в эту бестолковую долбаную нишу-бар (бестолковую, потому что Скотт давно уже не пил, хотя его роман со спиртным затянулся намного дольше, чем роман с куревом), но вода не полилась, ничего не полилось, зато послышалось сводящее с ума урчание в трубах, перекрытых воздушной пробкой. Если бы она подождала, вода со временем, может, и потекла бы, но вместо этого Лизи закрыла кран и вернулась к дверному проёму между нишей-баром и так называемым мемориальным уголком. Яркость света потолочной лампы регулировалась реостатом, и в тот момент светила она далеко не на полную мощность. При таком свете всё выглядело нормальным… всё выглядело по-прежнему, ха-ха. Казалось, в следующее мгновение откроется дверь с наружной лестницы, он войдёт, включит музыку и начнёт писать. Как будто он и не ушёл навсегда. И что ей следовало ощутить? Грусть? Ностальгию? Неужели именно это? Что-то такое приятное, такое дражайшее, как ностальгию? Как бы не так, потому что в тот момент, вот умора-то, на неё нахлынула одновременно лихорадочно-горячая и замораживающе-холодная…


3

На неё — практичную Лизи, Лизи, которая всегда остаётся хладнокровной (за исключением, возможно, того дня, когда ей пришлось махать серебряной лопатой, да и за тот день она хвалит себя, потому что всё сделала правильно), на маленькую Лизи, которая не теряет головы, когда эта участь постигает всех окружающих, — на неё нахлынула дикая, ослепляющая ярость, божественная ярость, которая, похоже, отталкивает в сторону её разум и захватывает контроль над телом. И однако (она ещё не знает, парадокс это или нет) эта ярость вроде бы вносит ясность в мысли, должна вносить, потому что она наконец-то понимает. Два года — долгий срок, но всё наконец-то встаёт на свои места. Она понимает, что к чему. Она видит свет.

Он отдал концы, как говорится (тебе это нравится?).

Он откинулся (ты от этого в восторге?).

Теперь его пища — сандвич с землёй (этот перл я выловила в пруду, к которому мы все спускаемся, чтобы утолить жажду и порыбачить).

И если подводить итог, что остаётся? А то, что он увлёк её и бросил. Смылся. Сделал ноги. Отправился в путь-дорогу, покинул город на «Полночном экспрессе». Подался в Долины[81]. Оставил женщину, которая любила его каждой клеткой своего тела и каждой частичкой серого вещества в своей не слишком умной голове, и теперь всё, что у неё есть, вот эта дерьмовая… долбаная… скорлупа.

Она ломается. Лизи ломается. И когда бросается в его идиотский, долбаный мемориальной уголок, вроде бы слышит голос Скотта: СОВИСА, любимая… «энергично поработать, когда сочтёшь уместным», а потом голос замолкает, и она начинает срывать со стены забранные в рамки дипломы и фотографии. Она хватает бюст Лавкрафта, вручённый ему как лауреату премии «Лучший роман года в жанре фэнтези» за «Голодных дьяволов», эту отвратительную книгу, и швыряет его через весь кабинет, крича: «Пошёл на хер, Скотт! Пошёл на хер!» Это один из тех редких случаев, когда это слово срывается с её языка после той ночи, когда Скотт рукой разбил стекло теплицы, после ночи кровь-була. Она злилась на него и тогда, но никогда не была так зла, как сейчас; будь он здесь, она могла бы снова его убить. Она вне себя от ярости, срывает со стен все его регалии до последней: из того, что падает на пол, мало что разбивается, спасибо толстому ковру (в этом ей повезло, думает она, когда приступ безумия проходит). Она поворачивается и поворачивается вокруг оси, снова и снова выкрикивает его имя: «Скотт! Скотт! Скотт!» — плачет от горя, плачет от чувства потери, плачет от ярости; плачет, чтобы он объяснил ей, как мог вот так её оставить, плачет, потому что хочет, чтобы он вернулся, ох, вернулся. Какое там всё по-прежнему, без него всё не так, ей его недостаёт, у неё внутри дыра, и ветер, ещё более холодный, чем прилетает из Йеллоунайфа, теперь продувает её насквозь, а мир — такой пустой, настолько лишён любви, когда нет никого, кто выкрикивает твоё имя и зовёт тебя домой. В конце концов она хватает монитор компьютера, который стоит в мемориальном уголке, и что-то в спине предупреждающе хрустит, но она не обращает внимания на свою долбаную спину, голые стены смеются над ней, и она в ярости. Лизи неуклюже разворачивается с монитором в руках и швыряет его в стену. Глухой удар, звон стекла… а потом тишина.

  94  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×