Тётя Мотя

— Да какие это деньги? Дорога только, за гостиницу не платят, суточные тоже… Петька сказал, что желательно еще подсобрать материальчик и про других русских вокруг, кто как устроился, ну, оглядишься, разберешься на месте — может, тоже вставишь.

Алена снова взглянула на мобильный — посмотрела на часы, поняла Тетя. Высокий стакан из-под сока давно пустовал.

— Матерьяльчик, — вновь повторила Тетя, сделав большой прощальный глоток. — Можно я подумаю хотя бы до вечера?

— Думай, — милостиво разрешила Алена и поднялась. — Звони тогда, подтвердить.

Алена нажала все необходимые кнопки, все задвигалось, закружилось, ехать нужно было уже через неделю, в том-то и состояла загвоздка, прежний кандидат не смог так быстро, что-то он (она) там сдавал, защищал и в итоге не успевал.

Визу Тете изготовили со сказочной быстротой, за билетом и страховкой она заехала в редакцию к Петьке, оказавшемуся большим, запыхавшимся дядькой, Петька бурно Тетю благодарил, закатывал от восхищения глаза, одновременно переписываясь с кем-то в аське. Лена, повздыхав, отпустила ее — в конце концов летом работы меньше, газета выходила в сокращенном объеме. Приезжай скорей. Лена словно бы понимала все, хотя Тетя и не объясняла, только намекнула слегка, но Лена угадывала: ее лучшая сотрудница едет спасать себя, Теплого, Колю — Тетя готова была целовать ей руки, благодарить еще и за то, что она не спрашивает с ложной заботой: а как же Теплый? Коля? То, о чем и так спрашивали вокруг все.

Теплый? Он остался сиротой, но пока этого не понимал, наслаждаясь речкой, плотом, склоченным старшими мальчишками, и — настоящим спиннингом, подаренным дедом. Коля вернулся. И все понял, но кричал другое: ничего не понимаю, никуда ты не поедешь, ты просто бросаешь меня. Стоял сердитый, сжав кулаки — за горизонтом, за тридевять земель. Она едва слышала его сипение. Но покорно, чтоб не срывать спектакль, что-то говорила, оправдываясь. Беззвучно крича в ответ: да не от тебя, не от тебя и не от Теплого я уезжаю — от него! Он меня бросил, и если я теперь, сейчас же не брошу его в ответ, я умру, слышишь, я сдохну.

Я еду туда, чтобы это понять! Подальше от этой страны, людей! От тебя! Тетя молча глядела на Колю, была покорна, ласкова, как никогда, Коля стонал и верил, что все-таки не бросает, а такая вот странная командировка, для молодежного журнала, большой репортаж.

Глава четвертая

Но нет, нет, нельзя было уезжать совсем, без прощального слова. И она все писала и писала ему эсэмэски — остановиться не могла.

Любовь моя. тчк

Как горчит, как кислит на сердце, какая ты, оказывается, страшно кислая, любовь. тчк

Боишься этого слова? Боишься, что вцеплюсь и не отпущу, что буду страшною пиявицей впиявливаться в твое ласковое лицо? Не бойся. Ничем не обеспокою тебя и больше не трону. Буду смотреть из-за угла, наблюдать исподтишка, из-за зеленого кусточка, как ты тихо идешь по земле, по Божьему свету, как садишься на лавку отдохнуть, вздыхаешь, и какие старые и больные у тебя ноги, потому что ты очень-очень уже старая, моя любовь. тчк

Прощай. Я уезжаю. Будешь тут жить один, отгремит ливнями лето, прошелестит осень, наполненная мной, метелькой легкой, городской, нестрашной отвоет зима.

Но однажды ты проснешься от новых коротких звуков, будто кто-то умело, быстро, скок-поскок, забивает невидимые гвоздочки молоточком. Это поют в неотпускающем зиму небе первые синицы, это сквозь набрякший воздух медленно сочится влага. По капле капля. тчк

Первый дождик, ледяной, злой — так и наступит весна. И тогда совсем иначе запоют синицы, а за ними и другие ребятки из птичьей семьи — в основном воробьи, конечно. И пеночка. Зяблик. Теплый про это знает, спроси его, если сможешь. Фьють тиу. По трубе загрохочет лед, расколется у подъезда на тысячи серебряных осколков, сокровища сбрендившего Кощея, по асфальту разольются овальные лужи. Намокнет и поплывет корабликом оброненный завиток чека, картонный плотик с завтрашнего дня устаревшего проездного в метро. Вся скудная природа твоего города будет расправлять морщину за морщиной и молодеть. Ты, любовь моя, это увидишь — и удивишься. Вздохнешь глубоко, и лицо у тебя станет жалким. Но так хорош будет этот сырой тревожный воздух, так запоет в тебе твоя кровь. Кто был твой дедушка? Знаю, он приехал в Москву из деревни — о том и заноет твое сердце. Впервые не обо мне. О воле вольной простого русского человека. Но ведь ее же не было никогда, этой воли, была одна горькая мечта о ней, ты сам мне про это говорил, помнишь?