Тётя Мотя

Спустя неделю они с матерью переехали в Рыбинск, где Ириша и пошла на первую в своей жизни настоящую службу. Выделили им и жилье — отдельную кухонку и комнату.

Работы было невпроворот. Фонды из уездов все везли, грузовиками, рук не хватало, работали без выходных, хозяйством занималась матушка, радуясь, если дочь хоть раз в день успевала поесть. И все же несмотря на скудную и тяжелую жизнь, сознание, что она участвует в важном деле, спасает от гибели документы, формирует и описывает фонды — прибавляло Ирише сил. Спала она по несколько часов, носила тяжеленные папки, вытирала тонны пыли, да еще успевала заниматься наукой — несколько раз она делала доклады по архивным материалам на Коллегии архива, там познакомилась с членами Рыбинского научного общества, начала приходить и на их заседания — здесь царил дух поклонения старине, дух горькой любви к исчезающей жизни, память о которой они пытались сохранить любой ценой. Софья Никитична тоже была здесь своим человеком и помогала обществу, как могла.

Тут-то и начался разгром краеведения, советская власть слишком боялась честных историков, памяти, правды… Не уцелело и научное общество, которое, как сообщал в доносе один старый коммунист, под предлогом защиты старины занималось «контрреволюционной работой». Всех постоянных участников заседаний арестовали, но ни Софью Никитичну, ни Иришу отчего-то не тронули. Софья Никитична, у которой было в обществе несколько близких друзей, никак не могла постичь, пережить их ареста: за что? Людей, которые желали только добра, ничуть не сопротивлялись власти, даже ей служили — ничто не спасло. Зачем тогда и ее дело? Она подала заявление об уходе — и вскоре умерла. Ириша чувствовала, теперь и ее дни в архиве сочтены, надо искать что-то другое, но где, как? В это скорбное время в ее жизни и появился «Петр Григорьевич», который вскоре тайно обвенчался с Ириной Ильиничной. В конце 1937 года он был арестован и исчез. Незадолго до ареста повелев жене, уже ожидавшей ребенка, бежать, бежать из Рыбинска дальше, глубже. Когда передачи в тюрьму перестали принимать, Ириша с матерью поехали в Калинов — местной школе требовались учителя истории и литературы. Сергей Петрович родился уже в Калинове.

Глава шестая

До позднего вечера Голубев разбирал свои записи, переписал набело новую порцию расшифровки Асиного дневника — наконец лег и уснул неожиданно крепко. Ему снилось, как он, совсем молодой, рубит во дворе школы дрова. Он видел свои напрягшиеся жилами загорелые руки, ощущал, как спокойно и точно рассчитывает силу удара, как легко наточенный топор раскалывает березовые полешки. Всегда с первого раза. Полешки были сухие, жара-то все лето! И он радовался этой новой, вдруг проснувшейся в мышцах силе.

Анна Тихоновна тихо и настойчиво теребила его за плечо.

— Сережа, беда. Пожар. Музей горит!

Сергей Петрович сейчас же поднялся, еще такой же молодой и мощный, как во сне, накинул на плечи рубашку, начал застегивать, запутался в пуговицах и только тут окончательно проснулся, смысл сказанного женой наконец начал доходить до него.

Что-о?

— Я все уснуть не могла, а тут слышу, в дверь стучат, потихоньку так, звонить постеснялись, глянула в окно, а там Вася Лапин весь запыхался, пожар, мол, музей горит, я за Сергей Петровичем. Ведра, если есть, давайте. Возьми хоть куртку, — быстро говорила ему Анна Тихоновна и едва успела накинуть ее на мужа.

Вася Лапин мялся в коридорчике у двери. Вырос, как вырос! Из мальчишки стал юношей — белокожий, тонкокостный, красавец! Один из лучших кружковцев его был, но почти год Сергей Петрович его не встречал, не пересекались.

— Ведра нужны, — напомнил Вася, изнывая. Ему явно хотелось скорей бежать назад, к школе.

Через минуту Анна Тихоновна вручила им по ведру.

Небо трепетало темно-желтым заревом. Сильно пахло гарью. Сергей Петрович на ходу расспрашивал Васю, но тот мог рассказать немногое.

— Как свечка горит. Мужики там с ведрами, шлангом, ребята. Пожарников вызвали уже, вроде едут.

Но Сергей Петрович не верил Васе, не слышал, что музей уже горит, и быть может, даже сгорел, он нервно считал, думал, задыхаясь от такой быстрой ходьбы-бега — что выносить первым, что дороже? Христос в темнице? Но и Никола… Еще большая редкость, хотя и сделан погрубей, и маленький! А покров с Федором Черным — уж как Гречкин просил-умолял ему отдать, продать, он пожадничал — вот тебе за жадность! Прялки — ладно, прялки еще можно набрать, но Никола! И Владимирская, с клеймами, XVII век! Господи, хоть бы они-то уцелели! Молился он — то ли вслух, то ли про себя. Господи, огради и сохрани!