Мое дело

Если бы я проработал там год — я стал бы писать биографии великих мореплавателей.

5.

Казанский собор — это песня!

Я прослужил в нем равно год. Со дня рождения-Ленина — 22 апреля — в аккурат до следующей годовщины вождя;

«Государственный музей истории религии и атеизма». Эти упоительные приключения веселого, духами молодого тела заслуживают отдельной повести. Я был мэнээсом, экскурсоводом, столяром, снабженцем и замом зама директора по хозчасти.

Религию изучали все больше евреи под управлением татарина и поляка. Это обеспечивало философскую разноплановость точек зрения на все.

И комсомолец я узнал, что Иисус Христос, скорее всего, надо полагать, существовал реально. А?! Услышать это — в советское время — от официальных советских ученых и частично коммунистов!.. Врожденный атеист просто начинал коснеть в сарказме, и скептицизме, относительно всех советских догм! Ибо массам, было предписано полагать религию опиумом для народа! Библию в руках не держали — но плевали в ее сторону! Попов полагали обманщиками или в лучшем случае отсталыми и заблудшими мракобесами! Забыли ренегаты?!

О-па! И я за умеренную плату купил там Библию из конфиската таможни! У кого в семьдесят четвертом году была Библия, голодранцы?

И я узнал, что человек был религиозен всегда — с самых ранних моментов, когда можно судить о его появлении! Еще у неандертальцев были религиозные верования и обряды! И религия, а стало быть вера, человеку вообще свойственна, по природе его, в мироположении вещей это. Официально так не писали, но знали и говорили меж собой как естественное.

Черт-те чем я пропитался в этом очаге религиоведения средь воинственно атеистической страны!

6.

«Скороход»

— Ты что, Михайло, — сказал друг. — Ты пишешь в общем чего хочешь, это автоматически печатается, приличным причем тиражом, а тебе за это еще платят деньги! На работу хоть к двенадцати, хоть вообще не приходи, если дома пишешь: только предупреди, да и все. Раз в неделю только к десяти, летучка в понедельник. Ну — ты же все равно писать хочешь?

Не то чтобы «и вот я стал многотирастом». Переложился еще одной работой — интересной и в тему.

Класс издания — «заводская газета» (полступенью выше многотиражной). Четыре полосы пять раз в неделю, тираж десять тысяч! Всесоюзное Обувное Объединение «Скороход» — двенадцать фабрик по всему Северо-Западу от Витебска и Невеля до Архангельска и Петрозаводска. «Скороходовский рабочий»!

Штат — четыре человека. Работало восемнадцать. «На подвеске» — числились затяжчиками 4-го разряда и прессовщиками 3-го, как и гласили записи в трудовых книжках; и дважды в месяц ходили в «свой» цех за назначенной зарплатой.

Все свои. Филфак ЛГУ. Средний возраст — двадцать шесть-семь. Сто сорок рублей. Чужие здесь не ходят. Песни трудовых подвигов. И на уголок за портвейном.

В первый день меня посадили на «подписи под клише». Тебе дают фотографию работницы. Фрома — фотошник Игорь Фромченко — сам накидал сокращений на обороте: «Иванова Мария Иван. 2ПП, закрой. 5 раз. 27 лет, бриг, КПСС, 140%». Посмотрев на эти значки, я пошел к редактрисе спросить, а где же информация о героине с фото, чтоб написать?

— Володя, — позвала она, — объясни человеку!

Хмуро-бородатый и весело-циничный двадцатитрехлетний ас Володя перевел с журналистского на русский эту скрижаль:

— Фабрика «Пролетарская Победа» № 2, закройный цех, закройщица пятого разряда, двадцать семь лет стажа в обувном, член партии, бригадир, план перевыполняет до ста сорока процентов. Ясно? На — пиши.

Я сел в машинописке, заправил бланк и стал тупо думать, что тут можно написать кроме того, что я уже услышал? Через час Володя сунул бороду в дверь, сел за соседнюю машинку и, глянув мельком на протертую моим взглядом фотографию, без паузы стал тюкать:

«Смотрите, девочки, смотрите. Учитесь! Бригадир Мария Ивановна рассказывает не слишком много, предпочитает показывать личным примером». И т.д.

— Ты что пишешь? — спросил я.

— Тебе помогаю, — ровно пояснил он.

Я открыл рот. С воздухом начали входить азы профессии. Словоблудие профессионала текло легко, как родниковая струя в ленинский чайник. Слова были совершенно необязательны и абсолютно неопровержимы. Они читались как нечто естественное, оставляя послевкусие рассказа о жизни как трудовой подвиг, со скромной интонацией.