Редкие земли

«Теперь я вижу своих детей-самураев».

«Тебе лучше, Макс?» — спросил Ген, преисполненный осторожности, нежности и любви. И отчаяния.

Макс улыбнулся белыми губами.

«Во мне прорастает металл. Надеюсь, редкоземельный. Кажется, сплав свинца и церия. Руки и ноги уже не поднять. Сердце еще пытается воспарить. Парни и девушки, я счастлив, что вы все вокруг меня собрались. Славно, что все места протекают вместе — Габон, Тунгуски, тамарисковый Биарриц и переулок Печатников… Привет и тому, кто записал нашу историю, забыл, как зовут…»

Горло его дернулось и сильно булькнуло. Кровь отошла через рот, и он отошел.

Через час над поляной завис голубой вертолет с надписью на бортах: «Криворожский металлургический комбинат. Лакшми Миттал Корпорейшн». Из него опустились на тросах носилки и три парамедика. Последним ничего не оставалось, как только погрузить тело Пришельца на носилки и поднять его в машину верти-и-летай, виси-и-свисти, реви-и-глуши неслышные рыдания оставшихся.

Эпилог

В прежние времена гэбэшники часто меняли свои фамилии. Никто не знает, по каким соображениям они это делали. Впрочем, тайна есть тайна, а секретность ничем не отличается от тайн. Однако набор из разных фамилий нередко ставит их обладателя в неудобное положение. Вот одного такого я знал в незапамятные времена, в семидесятых. Он все крутился в нашем околотке и предлагал обмениваться книгами. Мало кто соглашался на подобного рода обмены: ведь все знали, что он капитан гэбэ. Я иной раз пытался угадать его имя по людоедским публикациям в «Литгазете». После одной такой публикации кричу ему на улице «Петров!» — и он с живостью оборачивается. После другой зову его в метрошной толпе «Николаев!» — и он тут же оглядывается не без горделивости: все-таки автор органа, основанного еще Александром Сергеевичем Пушкиным. В третий какой-нибудь раз выхожу из-за дорической колонны и трогаю тыл его пальто в области лопатки: «Товарищ Корионов, это вы?» «Ну допустим», — с надменностью инженера ч. д. ответствует Петров-Николаев-Корионов. Я умиротворяю его тормозящей ладонью. «Вы не волнуйтесь, я просто хотел спросить, вы — капитан?»

«Майор, майор», — отвечает он и быстро садится в коляску, то есть в волгу-с-мигалкой. Кто же он по фамилии, думаю я не без раздражения и решаюсь выяснить это в стихе.

Проводы героя

• Я знал почтенного майора,
• Он был искусник, а не лох.
• Считал себя слугой Минервы,
• Имел художественный нюх.

• Он патрулировал кварталы
• Вокруг метро «Аэропорт»,
• Вынюхивая к(а)вартиры,
• Определяя запах спор

• Враждебных книг и мысли вздорной,
• И тотчас посылал доклад,
• Что за химчисткой вдоль забора
• Зарыт антисоветский клад,

• Что тянет дух «Архипелага»
• С седьмого, скажем, этажа;
• Там тщится гадкая Гаага
• Нам трибуналом угрожать.

• «Зияющих высот» скрижали
• Разят швейцарским бланманже;
• Недаром зубы скрежетали
• У политических бомжей.

• От Галича хоть в рощу драпай,
• Он перцем песни насыщал.
• Им возмущался сам Андропов
• С повадкой старого сыча.

• Попахивал Живаго-доктор
• Свежатинкой далеких лет.
• Каков хитрец, прикинул дока,
• Спустить бы гаврика под лёд.

• «Руслан», конечно, пахнет псиной,
• А Чонкин, враг армейских сфер,
• Распространяет под осиной
• Портянки крепкий камамбер.

• Короче, весь квартал крамольный
• Услышит ночью стук подков,
• С задором пылким комсомольским
• Воображал майор Вовков.

• Пропустим весь квартал сквозь сито,
• Устроим обысков самум!
• По запаху я чую титул
• И направлений хитрый ум.

• Вдруг некий аромат невнятный
• Достиг трепещущих ноздрей.
• Что это — борщ с еврейской мятой
• Иль пицца в шапке пузырей?

• Наследие Абрама Терца?
• Тургеневский презренный «Дым»,
• Звонарь заморский некто Герцен?
• Или тлетворный «Остров Крым»?

• Он сунул нос борщу под крышку,
• Но пряностей удар тяжел!
• Прощай, набоковская крошка,
• Шепнул он из последних жил.

• Вот так погиб герой отчизны.
• Лежит под тяжестью венков
• Вдали от жизни этой грязной
• Майор спецрозыска Вовков.

Вот так, с помощью рифмовки, была обнаружена подлинная фамилия незадачливого борца за чистоту идеологии. И главное — никого не обвинишь, ни на какого диссидента не навесишь: сам задохнулся под крышкой супа с книгой, это все знают. Что делать, таковы непримиримые законы существования всех форм белковых тел: и наши герои уходят, и ихенные. И мы все уходим, те, которые подобные мудрости изрекаем. Одни завещают распепелить пепел над Норд-Зее, другие предпочитают гнить. И никому не пожалуешься, ибо конечная инстанция нам неизвестна, потому что у нее нет конца. Эти мысли начинают одолевать, когда завершаешь роман. Конечность мучает всех — персону любого возраста, вашего осла, даже, быть может, «дорогой многоуважаемый шкаф». В вооруженном отряде партии недаром, очевидно, практиковалась многоименность: хотелось и самим размножиться. Иначе зачем в тоталитарном обществе борзописцы прятались за псевдонимы?