Редкие земли

Они стояли в нескольких метрах друг от друга, в жалкой комнатенке, пропитанной запахом дешевого дезодоранта. Вот так несет изо всех углов во французском «Monoprix», подумала она. Меня заставили тут задержаться после работы. Я нелегальная эмигрантка из Польши. Пришел главный хам секции уцененных товаров и сказал, что, если я ему тут же не дам, он вышвырнет меня на панель. Дрожит от похоти. Дома в подвале ждет меня муж, он прячется от полиции и от консьержа, остался без сигарет и без водки. Я снимаю жакетку. Через голову стягиваю копеечное платьице. Он уже стоит без штанов. Член выпирает из-под белья. Я поворачиваюсь к нему спиной. Пусть берет меня со спины, лишь бы только не лез с гнусными поцелуями. Лишь бы не видеть его рожи. Ну давай, давай, давай…

Блажной, трудясь за ее спиной, бормотал свой бред. «Девочка моя… если бы ты знала… мечта всей моей жизни… Еще в подростковщине… на Плющихе… Не помнишь меня, воришку?.. Ты, недотрога, не помнишь, конечно, не помнишь, не помнишь… Такая неприступная, бля… такая гордая… Бывало, крикнешь из-под арки: „Эй ты!“… А она — ноль внимания, фунт презрения… Я твоего Гена, прототипа детгизовского, чуть не зарезал… И вот теперь я тебя, богачку, тяну… трахаю… как дядька когда-то сеструхе говорил, шворю!.. Ну-ка, перевернись! Нет, не хочешь?.. Хочешь все время в позе?.. Ну давай я твои титечки возьму, поласкаю… Звезда моя!»

Все это полубезумное, а может быть, и полностью безумное бормотание — откуда взялась Плющиха, какая еще общая «подростковщина»? — заставило и ее что-то забормотать на псевдопольском: «Проше пана, проше пана, проше пана», — и все это вкупе с запахом дезодоранта привело к неожиданным результатам: она испытала сильнейший оргазм. После этого он перевернул ее обессилевшее тело и тогда уже, навалившись сверху, залепив ей рот своими губищами, завершил свое дело.

Отполз в угол диванчика, сел там, как дурак, нога на ногу, член высовывался из-под пухлого живота. С закрытыми глазами бормотал что-то бессвязное. Слегка рыдал. Должно быть, что-то основное произошло сейчас в жизни этого вульгарнейшего из вульгарных, подумала она. «Краса моя любезная», — изнуренно выдохнул он. Глаза по-прежнему закрыты. Она поднялась, быстро оделась, задернула все молнии и села в кресло. Нужно дождаться, когда он очухается окончательно. Когда вернемся к теме пяти миллионов. Как в том анекдоте, да только наоборот: «А че ты, бабка, про пять миллионов-то говорила?»

Наконец он оделся по форме, сел к столу и хватанул стакан коньяку. Глаза его теперь сияли пацанским плющихинским счастьем. Она черкнула ему на желтой клейкой бумажке номер своего мобильного и отошла к дверям. «Если вы хотите и дальше со мной встречаться, вам придется на три дня исчезнуть отсюда. Возьмите больничный».

«Все будет, как вы скажете, мадам», — сказал он и снова потянулся за бутылкой. Каков фрукт, даже не вспомнил о пяти лимонах, подумала она и выскользнула из кабинета. В коридоре валандалась сержант Сихина. При виде нынешней хозяйки Краснознаменного изолятора она подобралась и взяла под козырек.

IX. Что-то новое начинается? Или старое завершается?

Вадим Мирославович Бразилевич был моложе меня на пару десятков лет, однако мы общались на равных и слыли друзьями. Он нередко прилетал в Биарриц, чаще один, но иногда и в сопровождении очень милых женских персон. Таковой однажды оказалась даже знаменитая теннисистка, «посеянная в первую десятку мира» Лена Стомескина. Обычно он снимал номер в лучшем отеле Франции, Hotel de Palais, то есть «Дворцовый», чьи терракотовые стены с величественными окнами высились прямо над главным городским пляжем. По прибытии он тут же появлялся на эспланаде, весь в белом, не считая кистей рук и розоватых с голубенькими жилками колен. Да, забыл упомянуть великолепный головенц Вадима Мирославовича с его заметным носом. Водоем всегда отмечал финансиста среди обыкновенных чэллоуэкоу и посылал ему струю с тройным зарядом йодистого содержимого. Финансист ответствовал некоторым твистом головы, однако первые же трусцы джоггинга немедленно приводили в порядок его алчный до атлантических прогулок организм.

Уже на бегу он телефонировал мне:

«Бегу на юг, Базз!»

«В таком случае я поворачиваю на север», — отвечал я.

Мы встречались там, где юг сходится с севером, где-то в районе Старого порта, и там, в круглой бухте, где тон задавали старики и старухи из клуба «Белые медведи», вместе купались, жарились на солнце и бесконечно болтали о Москве. Там же намечали некоторую общую программу: баскет, гольф, поездку в Сан-Себастьян, нынче почти безвозвратно именуемый на баскский манер — Доностией. Самой интересной частью программы, однако, была для нас обоих беседа где-нибудь в уютном баре о современной литературе. Этот Высоколобый Бутылконос — кто его так назвал; ах да, Леди Эшки! — он был настоящим читателем прозы и стихов. Казалось, когда ему читать с его финансовым департаментом «Таблицы», — но он даже представить себе не мог, что какие-то новые книги его избранников «по обе стороны Атлантики» остались им не прочитаны. Мы сидели с ним без конца в полупустых барах, обычно у стойки, и говорили о романах. Послушай, Базз, приступал он, ты как-то вероломничаешь. Только что предсказал в журналах неминуемую деградацию романа самовыражения, вытеснение его торговыми штуками псевдороманов, а сам все поспешаешь в своем излюбленном жанре, все плодишь галерею наших любимых крезанутых байронитов; как прикажешь это понимать? Я в ответ что-то бормотал маловразумительное о размежевании метафоры и интриги, о возникновении узкого круга читателей-соавторов, к которым, безусловно, относишься и ты, мой Бутылконос. Он отпивал свой скоч из тяжелого стакана. А вот за это прозвище мы с тобой еще разберемся, Окселотл Рязанский. Мы спрячем от тебя все источники наших редкоземельных элементов!