Бог дождя

Изредка они говорили по телефону с Петрой, Аня осторожно делилась с ней своей болью и жаждой жизни монашеской, и Петра (хотя бы она!) всегда соглашалась: да в монастыре спасительней. Раз даже проронила, что и сама желала б себе иноческой участи, но мужа вот разве бросишь…

И падалось на колени – Господи! А я-то, я-то свободна. Только бы поскорей. Сквозь пелену слез проступала прозрачная, сладкая, как петушок на палочке, картинка. Бревенчатая избушка, клонятся к крыше снежные лапы вековых елей, в чистом морозном воздухе стоит золотистый смоляной дух – а вот и сама послушница Анна. Тулуп поверх черного подрясника в кулаке – четки, теплый платок повязан по самые глаза. Позвякивает ведрышко, не спеша спускается она по склону пригорка за водой из чудесного источника, исцеляющего и телесные и душевные недуги. Скрипит под валенками белый снег, но стоит замереть, душу затопит ясная тишина и покой. Торопиться-то некуда – чай, не в миру, не в суетном городе – в монастыре время течет медленно, густо, насквозь просвеченное любовным и внимательным взглядом Сотворившего вся, окутанное облаком Фаворского света. А вот и бьющий из-под снега источник, звонко ударяет о железное дно вода.

Впрочем, то был лишь краешек разросшейся из книг и поездок, из рассказов и встреч, ткущейся на глазах живой, подвижной иконы.

Время остановилось, время ушло, тысяча лет как один день – преподобный Серафим кормит хлебом бурого мишку, рвет петрушку на своем огороде, смотрит небесно-глубоким и таким живым взглядом. В небольшой обставленной комнате сидит у окна Феофан Затворник, пишет письма, одно за одним – витиеватым, чуть старомодным, энергичным стилем, сдобренным вдруг просторечием – о духовной жизни, о том, что надобно, матушка, постараться и скорби претерпеть чуточку! Вот огненный Игнатий Брянчанинов призывает в своих сочинениях к покаянию и жертвенной ревности, попаляющей греховную скверну, а вот и быстрая фигурка Алексея Мечова – обернулся, глянул готовыми к слезам синими глазами, обжигая душу плещущей через край любовью. Вот великая княгиня Елисавета Федоровна в белых одеждах, с лицом святым и чистым, с чарующим душу благородством движений, идет по двору Марфо-Мариинской обители; блаженная Ксения в зеленом дырявом платке отчетливо произносит фразы по-французски и глядит пронзительно; Иоанн Кронштадтский, окруженный кричащей Богу грехи, плачущей, прощения жаждущей толпой, а вот и Амвросий Оптинский с прибауточками и рассыпчатым смешком. Многие тогда еще не были канонизированы, но святость, праведность так и пела в каждом их жесте, в каждой черте; чуть подальше и сонмы мучеников – с ясными кроткими ликами, когда-то колесованные, когда-то казненные – ныне в венцах и славе; безымянные отцы в пустынях, в сумраке пещер, заживо похоронившие себя, уже при жизни подобные ангелам; расстрелянные в Бутове, сгнившие в лагерях, а затем и нынешние старушки, в белых платочках, согнутые, с убогой сумкой, в сумке – отмытая банка для святой воды. Вон и улыбчивый архимандрит Киприан, и кругленький седой человек – отец Иоанн Крестьянкин, а вот и знакомое дорогое лицо, в клобуке, в мантии, смотрит с улыбкой, мягкой и как всегда будто беззащитной немного – отец Антоний, вы сегодня служите?

– Да нет, исповедую.

Несвидетель

Одно останавливало Аню в ее стремлении к монастырской жизни: там не будет отца Антония. Как ни огорчали ее батюшкины запреты, он делался все ближе; уже и без всяких усилий и писем, на глазах роднел, и причиной были, конечно, исповеди, они одни, таинственное общение, какого не было у нее ни с кем на земле – и которое-то и сближало непоправимей всего.

Христос невидимо стоял, видимо ж стоял человек, боком, чуть опираясь на аналой, с рыжеватой бородой, со слегка просвечивающей лысиной, в очках, черной рясе, золотистой епитрахили.

И к тому времени уже, и потом разных, разных она видела священников – в десятки раз более одаренных, прозорливых, святых, у него и даров-то никаких не было – проповедовал, служил как все, ничем не выделяясь – но так исповедовал, как он, никто.

Он брал на руки. Только что и она стояла в очереди, с тяжелой от недосыпа головой, глядя на чужую, склонившуюся к нему женскую фигуру, лениво вскидываясь иногда: ну о чем можно так долго разговаривать? Откуда столько грехов? Только что. Но подходила очередь.

И надо было сделать шаг. И хоть бы раз в жизни ей в тот же миг, в те же доли секунды не делалось страшно, и мгновенным откликом на этот ужас и страх – предстать и сказать – ложилась наивная надежда: а может, выйдет поскорее, быстренько перечислить и все. Не выходило.