Бог дождя

И для простоты Аня решила вовсе не ходить пока в их Покровскую церковь. В глубине души ей казалось: если она снова увидит его в облачении, прежним отцом Антонием, духовным наставником, то там же на месте и умрет. Хотелось еще пожить, и она отодвинула от себя все эти детские проблемы, отношения с церковью вообще как-то перестали ее занимать: она любила, любила человека – чего ж еще?

Снова Петра

Петра исчезла вскоре после Пасхи. Аня звонила, никто не подходил, возможно, ее не было в городе, и она уехала не попрощавшись, как это уже бывало.

Они столкнулись случайно – в «Хозяйственном» неподалеку от универа. Знакомая худенькая, чуть угловатая фигура, Петра взвешивала гвозди – Аня окликнула ее, Петра обернулась… Легчайшая тень досады пробежала по Петриному лицу – или почудилось? Аня купила по просьбе мамы веревку, Петра ее подождала, они вышли из магазина вместе.

– Я звоню тебе почти месяц. Ты уезжала?

– У меня были неприятности, – сухо произнесла Петра.

– Что-то случилось?

– Так…

– Ты не скажешь?

– Каждый человек имеет право говорить только то, что сочтет нужным, – отрезала она. – Кстати, завтра я уезжаю, в деревню, до октября. Счастливо.

Она вдруг развернулась и зашагала прочь. Даже не улыбнулась на прощанье, даже…

Ане показалось, будто ее хлестнули по лицу. За что? И это ведь уже не в первый раз – внезапные исчезновения, необъяснимая суровость! Петра была создана нарочно для того, чтобы ее мучить. Петра не умела себя вести, но была в своем праве. А ведь Аня-то ее любила, обожала, иногда со злым отчаяньем ловя себя на том, что в этом исступленном обожании стоит на грани ненависти, потому что Петра специально мучила ее и обижала.

Петра высовывала язык и дразнила, но с такой искренностью этого не замечала, так от чистого сердца (Петра все всегда делала только от чистого сердца!), что Аня не смела и слова молвить. Петра обладала априорной чистотою поступков, ее нельзя было заподозрить ни в чем низком, так безоглядно сама она верила во все, что совершала, так это было честно до конца с ее, Петриной, стороны, хотя и столько в этом было вранья. Петра врала, она умела, но тогда даже мысль об этом представлялась Ане кощунственной, тогда Аня с болезненностью и загнанностью ощущала лишь тошнотное кружение и близость обмана, все пропахло чесноком в этом подлунном мире, но откуда, откуда именно шел запах?

По кратким Петриным обмолвкам, еще в пору зимних исчезновений отца Антония, ясно было, что она знает про батюшку гораздо больше, чем Аня, но скорей умрет, чем что-то расскажет. А в последние полгода Петра вообще как-то окончательно замолчала, и в довершение всего – тоже, как раз с зимы, стала вдруг исчезать надолго. Куда? Почему?

Всегда хотелось обвинить ее, но в чем? Она нарочно молчала, назло! «Да нет, у меня просто такой характер, я такая с детства. Мои уже давно привыкли. Но я хоть и не говорю, я… чувствую».

Лишь благодаря отцу Антонию Ане открылись в Петре новые стороны – по тому, как он говорил о ней, как на нее смотрел, Аня увидела: сколько и в Петре тоже почти девичьей беззащитности, этой обнаженности, которая с годами проходит у людей, зарастает – а у Петры нет, все та же открытая, не умеющая себя спрятать душа, все та же высокая нота, которую невозможно выдержать, жизнь сбивает, врывается подлость и пошлость, а Петра держит, Петра тянет.

В их отношениях никогда не было равенства, а значит, не было и подлинной дружбы? Аня говорила, Петра слушала. Петра всегда молчала. Смотрела темными внимательными глазами, ставила чайник, доставала чашки, ешь печенье, ты пьешь с сахаром; «разумеется», «конечно, нет» – исключительно односложные ответы даже на самые сложные Анины вопросы. Но ведь была какая-то жизнь и у нее, происходили события? Ну да, она развелась с мужем, – но ведь не только это? Да что, что ей Петра в конце концов? Ничто, никто, они ж могут не видеться, не встречаться месяцами, вполне достает телефона, а иногда, вот как сейчас, например, могут не говорить и по телефону, и кому от этого хуже? Да никому! Но это было обиженное вранье, плач уязвленного самолюбия – Аня чувствовала: стоило Петре исчезнуть, ей начинало не хватать ее почти до слез, она по Петре ужасно тосковала.

Тем необъяснимей была эта полнейшая невозможность соприкосновения, эта вечная немотствующая мука косноязычия… И главное стремление, охватывавшее ее в присутствии Петры, было – бежать, бежать прочь, потому что слишком невозможно быть рядом. Только Петра не пускала. Петра говорила: «Я тебя люблю. Мне тебя не хватает. Я по тебе скучаю. Ты – человек мне едва ли не самый близкий».