Таинственная страсть. Роман о шестидесятниках

После экстаза, когда успокоились, она взяла с ночного столика открытку с доблестным ракетчиком, борцом за мир.

— Представляю, как тебя взбесила эта открытка; швырнул ее в корзину для белья!

Он покрутил открытку в полнейшем недоумении:

— Я первый раз это вижу. Ты не знаешь, Ралик, без тебя я впал в прострацию.

— Я кое-что знаю. Звонила сегодня Анке Эр. Славная баба, она мне кое-что рассказала про твою прострацию. Но самое главное — это то, что ты завязал…

— Самое главное — это то, что я дописал! Дописал «Вкус огня»! Представляешь?

— Bay! — воскликнула она на языке НАТО и запрыгала на постели среди скомканных одеял. — Давай мне рукопись, я сразу начну читать!

И тут он хватился. Три копии нетленного эпоса остались на заднем сиденье «жигулей». Любой человек может уехать на этой машине. Нет ключей? Любому человеку это не помеха. Он соединит проводки, и мотор заведется. Любой человек прочтет роман и пойдет стучать в гэбэ. Собственно говоря, любой человек может оказаться гэбэшником, который в жажде повышения притащит «Вкус» своим козлам. Любой человек, между прочим, может оказаться иностранцем, предположим, филологом-русистом. Он опубликует книгу под своим именем и огребет весь гонорар. С другой стороны, любой человек из всех возможных, согласно теории бесконечных чисел, может оказаться настоящим автором романа, Аксёном Ваксоновым. Он после встречи с любимой может хватиться, что роман под угрозой, натянуть джинсы на голую задницу и помчаться вниз, чтобы ахнуть от радости: никакой другой любой человек не подоспел; и роман цел!

1975

Ссыльный

Итак, начинаем с одной ночи лета 1971-го. Вернулся из ссылки Процкий. В либеральной Москве его встречали как триумфатора, хотя некоторые огосударствленные писатели с оттопыренной нижней губой выражали недоумение: кто такой этот Процкий? И что он такого особенного написал?

Ах так?! Нэлла Аххо вскакивала и приближала лицо к какой-нибудь надменной физиогномии, которая от нее чуть-чуть сторонилась, боясь плевка. Вы, значит, никогда о таком ничего не слышали, никогда не читали его стихов ни в «Правде», ни в «Комсомолке»? Ну тогда слушайте! Она читала:

• Я обнял эти плечи и взглянул
• На то, что оказалось за спиною,
• И увидал, что выдвинутый стул
• Сливался с освещенною стеною.
• Был в лампочке повышенный накал,
• Невыгодный для мебели истертой,
• И потому диван в углу сверкал
• Коричневою кожей словно желтой.
• Стол пустовал, поблескивал паркет,
• Темнела печка, в раме запыленной
• Застыл пейзаж; и лишь один буфет
• Казался мне тогда одушевленным.
• Но мотылек по комнате кружил,
• И он мой взгляд с недвижимости сдвинул.
• И если призрак здесь когда-то жил,
• То он покинул этот дом. Покинул.

Но это же просто гениально, восклицал либеральный народ. Это инкарнация Мандельштама! И все начинали читать его строки, поскольку едва ли не каждый считал, что он (или она) хоть малую каплю добавили в его освобождение.

• Плывет в тоске необъяснимой
• Среди кирпичного надсада
• Ночной кораблик негасимый
• Из Александровского сада…

Или:

• Джон Донн уснул.
• Уснули, спят стихи.
• Все образы, все рифмы.
• Сильных, слабых
• Найти нельзя.
• Порок, тоска, грехи,
• Равно тихи, лежат в своих силлабах…

Или:

• В деревне Бог живет не по углам,
• Как думают насмешники, а всюду.
• Он изгороди ставит, выдает
• Девицу за лесничего и, в шутку,
• Устраивает вечный недолет
• Объездчику, стреляющему в утку.

Или:

• Наверно, тем искусство и берет,
• Что только уточняет, а не врет.
• Поскольку основной его закон.
• Бесспорно, независимость деталей.

Или:

• Навсегда расстаемся.
• Смолкает цитра.
• Навсегдa — не слово,
• а вправду цифра.
• Чьи нули, когда мы зарастем травою,
• Перекроют эпоху и век с лихвою.

Или: