Мишахерезада

Колька Крепковский его не любит. Ревнует к портфелю с квитанциями. Колька сам хочет быть гуртоправом. Он давно гоняет. Карьере мешает вес: в нем килограмм двадцать. Деловитая мартышка с золотыми зубами. Колька переживает, что его не берут всерьез.

Он дружит с Ноздрей — Колькой Черниковым. Тот ненамного крупнее, но с ядом, хозяйственный такой мужичок. Левая ноздря будто плоскогубцами сдернута. Он любит рассказывать об успехах в городской самодеятельности: «Я ж танцор был. Низовик! А низовики — это трудяги!»

— И зачем ты, трудяга, инструменты продал? — сипит Камирский. — Хоть после тебя в оркестре осталось что?

— Молодой был, — поет Черников. — Шесть лет, Володенька… от звонка до звонка… молодость там оставил…

— Сука, я уже плачу, — говорит Каюров.

Дрова здесь не растут, две восемьсот над уровнем моря, мы собираем в траве кизяки и кипятим чай в консервной жестянке. Пачка на кружку, и вкруговую по глотку через затяжку.

Контрабанда

Хозяйственный Колька Черников выменял у монголов на сгущенку две сурковые шкурки. И стал готовиться к провозу меха через границу.

Он отделил от седла потник. И два часа резал его лезвием пополам по толщине. Между двумя тонкими пластами войлока уложил шкурки. И принялся скрупулезно обшивать разрезанный потник по краю. Ровным мелким стежком, кантиком. Вид — настоящее неразрезанного. Так и было. Края совмещены заподлицо.

Нитки и иголка у него оказались припасены заранее.

— Мне и брату на шапки хватит, — хозяйственно объяснял Колька.

Закрепил потник под седлом и так ездил.

Русский народный бизнес. Голь на выдумки.

Как мы потом со скотом перешли границу, никто толком не заметил. Сопки и сопки. Если столбы и стояли когда, их давно сожгли в костре.

Нет, КСП — это не клуб самодеятельной песни, это контрольно-следовая полоса. Ну так ее тоже никто не видел. На скотопрогонной трассе следов столько, затопчут полосу вместе с самой границей.

Когда Колька разрезал шов потника, оказалось, что шкурки подопрели и облысели,

— Ну ты Коля дура-ак, — сказал Ваня Третьяк. — Конь же потеет, ты чо, не знал?

— А чо ты раньше-то не сказал? — курил Колька.

— Дак а интересно же было посмотреть, чо у тебя получится.

Колька побил шкурки в руках, осторожно пощипал, уложил в свой мешочек в таратайке и повеселел.

— Деревни пойдут — обменяю на водку, — сказал он. — Хрен кому дам!

Карьера

— А ведь я с Сенькиным гонял когда-то. Нет, чо, нормальный был мужик. Как все. А сейчас видишь как выдвинулся. Начальник пункта.

— По руководящей линии пошел.

Мокрое дело

Спал я поначалу плохо. Просыпался с криком и садится в палатке очумело. Старые заморочки.

— Чо-то ты, Миха, нервный. Вроде спокойный, а ночью кричишь. Переживаешь, что ли.

Потом работа вылечила. Спал как бревно. Хоть лужа, хоть что. Организм свое знает, отдыха требует. Голову только забивать не надо.

И вот где-то через неделю, только мы с Кош-Агача к Кураю подходим, сплю я, уработанный. А это значит: спишь, а тебе снится, что ты работаешь. Изводит страшно.

Гоню я в лысую сопку гурт мышей. А мышей — пять тысяч. Ползут ровно, как армия. Но потерять легко, потому что сопка поката, и мышей с краев гурта мне за увалами не видать, я бегаю и наклоняюсь.

И только они, напасшиеся, легли спать и исчезли вообще, как все внутри меня завибрировало крупной машинной дрожью, задрожало горячим гулом, и нестерпимое беспокойство перешло в страх и стало душить до крика.

То состояние, когда во сне ты понимаешь, что спишь. И говоришь, понимая, что говоришь это во сне. Хотя на самом деле это не сон, а реальность, и от нее вся жизнь зависит. То есть, координация полушарий и очагов возбуждения нарушается, видимо.

И сижу я в кабинете у следователя. Стол, табурет, стены в зеленой масляной краске, решетка на окне. Он дотошный. Я спокоен и уверен. И говорю я:

— Не убивал я его, гражданин следователь.

А он, плохо различимый, молча мне возражает, не верит. И я продолжаю на разные лады:

— Гражданин начальник, да не хожу я по-мокрому, вы сами знаете.

И:

— Да не мочил я его, на хер мне это надо.

Одновременно я понимаю, что нарочно играю в литературную игру: кошу под блатного. И одновременно же оказывается, что колет он меня всерьез, и мне вышак ломится. И я говорю: