155  

Последняя надежда на что-то прекрасное ждет тебя, Саша, на холмах Мэриленда, где благородные лошади шелковыми своими гривами и хвостами овевали вашу первую встречу. Но что это? Лишь расклеванные стервятниками скелеты коней пасутся теперь на голубых склонах, да и они медленно осыпаются в прах прямо перед твоим взором. Охолощенный, тащится из рощи производитель, с которым ты вел свои диалоги осенью 1983 года. В приверженности своей к существованию, то есть к мясистости, он стал огромен, как битюг Александра Третьего. Медленно разворачивает к тебе свои великолепные ягодицы и раскорячивается срать. Выпучивается из-под хвоста пожарный шланг сероватого кала, обрывается, падает яблоками и снова тянется шлангом. И срет он, и срет. Облокотившись на тот же самый забор, Александр Яковлевич Корбах с такой же сраной медлительностью все плачет и плачет.

12. Get up, Lavsky!

Ну, хватит этого говна! Он еще может вернуться к жизни, к глубокой прозрачности флорентийских небес. Тот, кто намерен его спасти, медлит просто из чувства такта. Надо же дать пьяному человеку проспаться. Ему надо встать, ужаснуться перед своей физиономией в зеркале ванной, выжать полтюбика пасты в пасть, долго там шурудить подвывающей электрощеткой, трясти башкой, сбрасывать быль и небыль вчерашнего, вдруг вылупляться в зеркало с ощущением, что вылупившийся ему не родня, бормотать «на хуй, на хуй», профузно отблеваться и стонать над отощавшим животом.

Наконец, когда доходит до кофе, раздается дверной звонок. Наш герой сволакивает свое тело вниз по лестнице. Наверное, опять студенческие курсовые, эти гадские мидтермс,[181] чего же еще ждать. Открывает. В глаза ему и во все лицо смотрит февральский день 1988 года. Упавший за ночь снег дарит запах детства и родины. На ступеньках в неисправимо ковбойской позе, хоть и в кашемировом пальто, сдержанно посвечивая немолодыми, но полными юмора глазами, стоит спаситель погибающего индивидуума, беглый миллиардер нашего триллионного романного (по сведениям журнала «Форбс») бизнеса Стенли Франклин Корбах собственной персоной. «Get up, Lavsky! Collect your limbs and all drops of your consciousness! It’s time to do the real things!»[182]

VIII. Граница

  • Ты спрашиваешь, как я его вижу. То в виде облака,
  • То как поле, над которым стоит дождь.
  • Иногда это ладонь с протянутым яблоком,
  • Иногда проходящий с шуршащим подолом венецианский дож.
  • То он текуч, как фарватер сильной реки,
  • То он летуч, как амурчик в ветвях рококо,
  • То он сыпуч, словно мера пшеничной муки,
  • То он кудряв, как еврейский комбат РККА.
  • Сын мой, молчит он, и я понимаю невидимого отца,
  • Хоть не встречались мы с ним никогда на дорожках земли.
  • Храм пред собою я вижу то ли с фасада, то ли с торца,
  • Вишни ли цвет наплывает, или вьюги его замели.
  • Понимаю нелепость вопросов: «Ты там или здесь?»
  • «Иудей или эллин, то есть еврей или грек?»
  • Он идет по полям и ведет свою лошадь в узде,
  • А за ним, как закат, поднимается в поле наш грех.
  • Это то, что осталось меж нами и что заставляет молить
  • О прощенье, о жалости, о ненасытной любовной печали.
  • Как Израиль стоит, умоляя, пред горсткой олим,
  • Так и мы с ним взираем на кружево темной печати.
  • Ты спрашиваешь: в чем гнездится тот грех?
  • Темнота подступает, все теснее сближаются лица,
  • Дождь идет за окном и стучит, как горох,
  • Два скворца прижились в опустевшей, теряющей стекла теплице.
  • А отец уплывает, как шелестящий под утро платан,
  • Или как кружащееся весло, что предлагает нам в дар река,
  • Или как стукающие шпалы железнодорожного полотна,
  • Или как расстрелянный в своей кудрявости комбат РККА.

Часть IX

1. «Galaxi-Korbach»

К началу последней трети нашего представления мы можем уже отметить некоторую ободряющую регулярность: хронологические разрывы между частями составляют у нас приблизительно три года. Реалистическая тенденция, стало быть, нарастает. Недружеский критик, конечно, может резко возразить – и она это, конечно, сделает, – сказав, что хронологическая регулярность играет у нас роль дымовой завесы, под покровом которой события прыгают с присущим модернизму хаотизмом.

Пшоу, мадам, не заставляйте нас напоминать, что прием литературных реминисценций был в ходу и у Тургенева. Открыв в изумлении чей-то рот, мы все-таки не забыли его и захлопнуть, а уж сколько реминисценций мы через этот рот пропустили, это наше личное с читателем дело.

  155  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×