Гонец из Пизы

– С возрастом мы замечаем, – сказал он, жуя, – что все радости, которых мы ожидали под фанфары, незаметно проникли к нам с заднего крыльца.

– Ты у нас философ.

– Это не я. Это один старик, который понимал в пожрать!

Произнеся первый тост. Путин лишь притрагивался к своей рюмке. Он посмотрел на часы. Перед ним поставили чашку с чаем. Ольховский достал сигарету, под которой возник огонек зажигалки. Когда огонек исчез, появилась пепельница.

– Так толком и не поговорили, Петр Ильич, – сказал Путин. – Ладно, что ж делать. Приеду в Питер – свидимся. Ну что… Кончай палить. Всему свое время. Домой-то хочется?

К его уху склонился референт, помощник, секретарь, кто там они все есть: Владимир Владимирович. Вам пора…

У Ольховского было заготовлено большое прощальное наставление. Необходимо было постоянно контролировать разминирование Москвы; сажать виновных в невыплате пенсий; тихой сапой подрыться под нефтяные монополии; резко упростить формальности усыновления сирот; вкачать средства во флот немедленно; до черта всего. Он тоже посмотрел на часы. Черт, все это было и так ясно. Вместо этого он сказал:

– С чиновниками – это у тебя неплохо вышло, Владим Владимирович.

– Ну, на ход ноги, – сказал Колчак. – Хочется приватно сказать что-нибудь такое торжественное. Типа: мы тебе передали эстафету, теперь ты давай следующий этап. А если что – мы придем еще раз, маршрут проложен. Что в сокращенном варианте звучит: за благополучный проскок!

Когда Путин ушел (Продолжайте, не торопитесь. Это мне пора, извините), Иванов-Седьмой ехидно спросил:

– Что-то я в тебе не замечал, Николай Палыч, пристрастия к верноподданическим текстам. Давно ли ты собирался ему приказ на брюхе татуировать?

Впервые в жизни Колчак выглядел сконфуженным.

– Есть у русских эта гадкая черта, – пожаловался он, – за глаза поливать власть, а в глаза ни с того ни с сего лизать. Не понимаю. Вроде и по делу сказал. А получается – сам выдвинул, и самого же перед ним в прогиб несет.

– Прессуют нас прессуют, а раб не выдавливается, да? – посочувствовал Беспятых.

– Клизму всем поголовно, – сказал доктор. – И позадно. Как очистительный этап демократии.

– Что ж. Опыт с птеродактилем у тебя уже есть.

– Не завидую я ему, – вздохнул Ольховский. – Одна разборка с Жуковым чего будет стоить.

Возвращались в темноте. Мознаим вынес под тужуркой бутылку виски, ее отобрали и пустили по автобусу. Пить больше, вроде, и не хотелось, но добавить – это святое.

– Что за идиотское название награды: За заслуги перед Отечеством второй степени! – возмущался Груня. – Что второй степени – отечество? Или заслуги? Козлы!

На корабле тосковал Куркин с парой вахтенных. Награждение привезенными им орденами произвели перед строем со всей возможной торжественностью.

Заснуть не удавалось. Курили, разговаривали, ходили к командиру клянчить спирт – дал. Планы были радужные.

Немало я стран перевидел, шагая с винтовкой в руке, – тихо гонял в радиорубке маркони. Втиснулся Макс с кружкой чифира; отхлебывали, перепуская затяжку через глоток, набился народ и стал петь.

Мознаим подсчитывал полученные Авророй деньги: большая часть сохранилась. Но при делении на сорок пай получался не астрономический. Он усовершенствовал калькуляцию: ввел зависимость от званий, должностей и выслуги лет – вышло куда веселей. Он озабоченно предвидел трудности с уговорами начальства на свою систему дележки.

Мечта разыскивает путь – открыты все пути, – писал Иванов-Седьмой; он был счастлив.

Беспятых снился викинг в очках и с конским хвостиком.

Колчак брился: это его успокаивало. Ольховский звонил в Петербург. Доктор мерил новый костюм, купленный на размер меньше. Серега Вырин в четвертый раз рассказывал кубрику, как он снял на Тверской негритянку и имел ее в служебке Националя всего за чирик швейцару. На самых горячих местах Сидорович ронял очки.

За час до подъема Шурка пробрался на бак и вынул из затвора ударник. Он завернул его в старый гюйс и спрятал на дно рундучка. Это была вторая неуставная вещь в его рундучке. Первой было покрывало Майи. Майя подарила ему его при расставании. Почему-то ей обязательно хотелось, чтобы он хранил как бы часть ее собственной постели (которой он никогда не видел). Ей виделось в этом что-то вроде семейного обета, домашнего очага и в таком роде. Шурка согласился только потому, что знал, что у беременных бывают свои причуды, которым надо уступать. А потом совестно было выкинуть. Покрывало было старомоднейшее, не иначе от бабушки, пикейное, полупрозрачное от стирок.