Кесарево свечение

В этих условиях становится возможным кардинальное перераспределение финансовой активности. Уменьшается мизантропия, увеличивается филантропия – иными словами, угасает то, что ты называешь «глобальным пердежом». Нищета уходит в прошлое. Возрождается Африка. Арабские страны и Норвегия принимают новый порядок вещей и перестраиваются на туристический бизнес. Остаток нефти используется для производства многочисленных вязких субстанций.

Естественно, при развитии этого утопического сценария вперед выйдет тот, кто начал первым, то есть «Эр-Гор». Ваш в равной степени мифический и пылкий крейсер будет почитаться как богиня Афина, а сами вы станете законодателями «воздушного общества», если, конечно, не ошалеете от непомерных доходов и снобизма.

– Ну что, ребята, мы не станем снобами? Уважим папашу Аполлинариевича? – вопросил президент.

И все охотно согласились: нет-нет, они не станут снобами, они предпочитают быть «воссоздателями воздуха» и спасителями человечества.

Значит, вы предпочитаете второй сценарий, милостивые государи и милостивые государыни? Я отошел от них на несколько шагов и обернулся. Все они стояли теперь плотной кучкой плечом к плечу, руки сложены на груди или уперты в бок; Мстислав и Наталья, Марианна и Герасим, Никитина и Мухаметшина, Дулин и Эссесер, Лелик и Юлью, а также – вот сюрприз! – и монументальный Василиск Бром с Софочкой Фамю, и все они смотрели мне вслед с полной серьезностью и непреклонной решимостью. Значит, вы отвергаете антиутопию? Вы уверены, что вас не взорвут всех вместе, не перестреляют поодиночке, не отравят, не выбросят из окна, не предадут забвению? Значит, вы намерены победить?

Я отошел еще на несколько шагов и снова обернулся. Они молчали и не двигались с места. В таком случае прошу расположиться для финального снимка; я вынул камеру из своей торбы. Они расположились; кто сел в кресло из толстого стекла, кто на край огромного стеклянного стола. Какаша со свойственным ей крайним индивидуализмом прыгнула на стол и теперь тихонечко отчебучивала чечетку. Никто не улыбался, даже она. Нужно запечатлеться! Увекове-читься! Все исчезает, даже все грандиозности, но ничто не пропадает совсем, если даже малая птаха может за-печатлеться, у-вековечиться, если образ ее отразится на слое эмульсии, как бы извлеченной из недр бездонной тайны.

За стеклянными стенами небоскреба из вечной московской хмари, из-за парных клубов теплоцентрали, на которой еще мой отец в 1914 году работал пятнадцатилетним подсобником, проявилось «редкое явление природы», московское солнце. Сильные лучи пронизали кубатуру конференц-рум, и мои модели, вся группа, как бы повисли в воздухе, не теряя непринужденных поз и серьезного выражения лиц. Камера тихо жужжала в поисках нужного фокуса. Славка, мое любимое детище, смотрел на меня со своей удлиненной губастой мордой, с вечной насмешкой правой носогубной складки (в чей адрес, в мой ли или в свой собственный?), со своими зенками, которых боялись все, кроме тех, кто их не боялся. Я щелкнул затвором; ну что ж, авантюрист Горелик, прощай!

Внизу весь холл был заполнен людьми с надписью ФСБ на спинах. На ступенях громоздилась рать средств массовой информации. Провели накрытого с головой плащом человека-бомбу, а за ним еще нескольких выловленных по горячим следам «агентов нефти». Меня обшмонали, прежде чем выпустить наружу. Долго крутили в руках алюминиевую коробку, в которой у меня были аккуратно разложены дневные порции лекарств. Кто-то из-за спины сказал, что этот отец похож на писателя, который по телевизору.

– Тебе, Максим Горький, отдыхать пора, а ты по таким местам ходишь, – сказал один сыщик.

Коробку вернули, попросили автограф.

Я вышел на набережную и пересек пронизанную лучами тень «Эр-Гора». Под ногами шлепала снежная слякоть. Кто-то догонял меня, слышались торопливые «шмяк-шмяк». Я оглянулся. Подбегала Наталья в распахнутом пальто из тройного слоя кашемировой шерсти.

– Стас, меня Славка послал вас догнать! Вы уходите, не узнав самого главного, что с нами случилось! Так нельзя, без этого все расползется по швам! – Она чуть не плакала.

Гранатовое зернышко

Мы пошли по набережной к гостинице «Балчуг-Кемпински». Там на втором этаже мы выпили чаю и съели по куску яблочного пирога. Потом побрели через Большой Москворецкий мост до Красной площади и там спустились в подвальный ресторан «Красная площадь, дом один», где съели уху под графинчик водки. Потом мы пересекли Манежную и зашли в добрый старый, нынче такой шикарный «Нац», выпили там коньяку, дальше поплелись все медленнее, все меньше замечая окружающее по Тверской, присели у бара в мексиканском заведении, перешли по подземному переходу на другую сторону, мимо изможденного гиганта Чехонте вступили в Камергерский, съели по расстегаю в ресторане МХАТа, где сквозь лакировку просвечивала на стене писательская надпись «Люблю я, братцы, МХАТ, когда он не мохнат!», вышли на Кузнецкий и на углу Неглинки спустились выпить пива в подвал для курящих ресторана «Елки-палки», а когда вышли оттуда, увидели, что началась пурга, и там паяцы с бубенцами на колпаках кружились в снежных вихрях, пока мы добирались до «Савоя», где нас ждала бутылка калифорнийского мерло, после чего на выходе нас уже встретила полная ночь; буря улеглась, но снег продолжал падать или, лучше сказать, ниспадать на нас крупными хлопьями.