Все решилось в несколько секунд. Подбежавший оглушил «певца», а Марвич оседлал маленького. Кряжистый побежал было, но его задержали выходящие из клуба люди. Все было кончено.
Валера вытер лицо и вдруг сказал кряжистому с горечью и сожалением, чуть ли не со слезами:
— Глупые вы ребята!
Опять вдвоем в кабине грузовика возвращались Марвич и Валера в Березань.
— Ты разбираешься в людях, Валера? — спросил Марвич.
— Не до конца, — ответил Валера.
Привалившись к дверце, Марвич задремал и только иногда сильно вздрагивал во сне.
10
Всеобщее оживление и смех вызвало падение с грузовика большого зеркального шкафа. Батюшки, он угрожающе накренился — и напрягся, раздулись мышцы ребят, на гладкой коже добровольцев-грузчиков выпятились и стали лиловыми балтийские и черноморские якоречки, могучие сердца, пронзенные стрелами лукавого Эрота, и «не забуду мать-старушку», и — поехал-поехал-поехал вниз и вбок, зеркало огромной своей поверхностью на миг отразило все солнце сразу, а в следующий миг — все голубое небо сразу, а в следующий момент — много молодых комсомольских лиц, глаза и рты в веселом ужасе, хозяина шкафа, в восторге бросившего шапку в небо, и шкаф грохнулся углом наземь, повалился, чуть разъехавшись по швам, но сохранил всю свою мощь и внутренний свет и словно объявил, как большое радио: «Поздравляю с праздником!»
Это назвалось так: «Сдача в эксплуатацию жилого массива для семей строителей Березанского металлургического комбината». В толпе, запрудившей жилой массив, было много наших знакомых.
11
Заключительные диалоги
Таня и Марвич.
— Сияешь?
— Тихо сияю.
— Сияешь, как блин, — сказала Таня, косясь.
— Я рад. Я траншею для них копал.
— Ну и что?
— Как что? Горячая вода. Стирка, баня, мытье посуды.
— Только из-за этого сияешь?
— Из-за тебя. Я тебя люблю на целый век, милая, милая, милая…
— Мы ведь с тобой в разводе.
— Суда еще не было. Суд не состоялся за неявкой истца.
— Кто это истец?
— Я истец.
— А я кто?
— Ты истица.
— Истец и истица. Хорошая парочка.
Марвич и Горяев.
— Я мало еще пережил, мало видел людей.
— Флобер всю жизнь провел на одном месте.
— Ну, уж вы и сказали — Флобер!
— Как вы относитесь к моим работам?
— Положительно. Вы…
— Старик, я профессионал, вы понимаете? Я не хвастаюсь, просто у меня такой разряд.
— Вас не пугает аморальность нашего ремесла?
— То есть?
— Помните у Брюсова: «Сокровища, заложенные в чувстве, я берегу для творческих минут»? Бр-р-р!
— Что делать, такова наша судьба. Если хотите, это героизм.
— А если перевернуть этот тезис наоборот?
— Ах вот как! Оригинально, но не профессионально. Для чего вы пишете?
— Может быть, для того, чтобы разобраться в своей жизни.
— А другим это интересно? Читателям?
— Я ничем не отличаюсь от них. Я — один из них.
— Старик, оставим этот спор. Он бесплоден.
— И туманен.
— Салют!
— Салют!
Марвич и Мухин.
— Мухин, ты все время думаешь о войне, да?
— Часто. А ты?
— А для меня война — голодное пузо и весенняя кашица в драных американских ботинках. У нас был «литер А», но все равно не хватало: родственники съехались со всего мира. Я ведь маленьким тогда был, Мухин.
— А мне все кажется, что и ты воевал, и Сережа тоже. Наверное, потому, что лет своих не вижу. Знаешь, как будто вы мои кореша еще с лодки.
— Мы оба?
— Ага. Все-таки чудиком я был, чудиком и остался.
Югов и Марвич.
— Валька, насчет Таймыра Тамарка категорически.
— Что ты, Сережа, все насчет Таймыра хлопочешь? Нам еще здесь больше года вкалывать.
— Понимаешь, с одной стороны, семья и требуется оседлая жизнь, а с другой — каждый день снимать номерок и вешать на одном месте, это мне не светит.
— Да, я понимаю, и дочка у тебя.
— Ага, а земля-то большая.
— И Тамара.
— Море в меня влезло, в ярославского мужика, — вот в чем дело, беда.
— А что, если…
— Есть идея? Выкладывай?!
Марвич и Кянукук.
— Молодец, что успел. Давай вещички! Все дела? Богато живешь.
— Поехали, Валя, да?
— Куда мы едем, Валя?
— Предупреждаю, у меня бензин на нуле.
— Ничего, у меня еще есть на два-три выхлопа.
— Ночь, Валя.
— Что?
— Ночь. Темно. Хорошо ехать.