Скажи изюм

– Загорелись, значит, товарищ Мясниченко?

– Вот именно, Максим Петрович, какой-то огонек по курсу пробежал. Влетели тогда хлопцы из Краснопресненского райкома…

– Кто влетели, пардон?

– Из райкома.

– Но кто из райкома? Как вы выразились, кто из райкома влетел?

– Понимаю вас! – Еще ярче улыбка, еще темнее очки. – Хлопцы прискакали из райкома, хлопцы…

– Как в Гражданскую войну, стало быть? Художников бить?

– Вот именно такое настроение было, Максим Петрович. Идеологическое кулачье наседает. Ну, молодые были, горячие…

– А можно мне вас сфотографировать, товарищ Мясниченко?

– Почту за честь. Очки снять?

Мягко вошел глава «группы культуры», хитрейший Ребешко. Этот был знаком по прежним вояжам.

– Ма-а-аксим Петрович! Добро пожаловать! – Уселся, свисая боками с модерной табуреточки.

– Тут вот слухи циркулируют, – сказал Огородников.

– Слышали, слышали…

Хитрости и коварства в Ребешко было столько, что никак не спрячешь, и, значит, надо было обманывать вдвойне, втройне.

– В Берлине было множество недоразумений, – сказал Огородников.

– Слышали, слышали. – Ребешко, совсем уже расплывшись, смотрел на визитера, как добрая бабуля на внука-шалунишку. Обезоруживающий взгляд; даже и Огородников, умудренный, поймал себя на том, что говорит тоном капризули.

– Там наши дипломаты вели себя по отношению ко мне просто дико. Командовали, как будто я им ефрейтор какой-нибудь из группы войск, а не известный фотограф. Где это видано, устроили за мной слежку…

– Да, бывает еще у нас, бывает… – Ребешко вдруг весь зарозовел от пришедшей в голову какой-то очередной подлятины. – А что, если, Максим Петрович, на бумажке изложите ваши претензии?

– А почему бы нет? Давайте бумажку!

Пока он писал корявым почерком хулу на всю берлинскую агентуру, включая и застенного монстра Абракадина, в офисе царила полная тишина. Ребешко бровями призывал свою молодежь к еще большему спокойствию – как бы не спугнуть.

– А на чье имя адресовать жалобу?

– А на имя нашего посла адресуйте, Максим Петрович, – прошелестел Ребешко, как весенняя вишня. – Наш-то посол очень-очень просвещенный человек.

Получив вожделенную бумагу, Ребешко стал читать, иной раз упирая алчущий палец в строку и покачивая укоризненно головою, «ох, берлинцы, берлинцы», давая, стало быть, понять, что эдакое у них, в свободном Париже, невозможно. «Ох, Абракадин, Абракадин», – вздохнул он, и глаз его от сильного подмига превратился на мгновение в своего рода сибирский пельмень. Возможен ли такой подмиг в адрес всесильного монстра? – подумал Огородников. Что ж тут удивляться на дочку, развел руками советник по советской культуре. Дочку? Кто дочку? Кому дочка? – заострился Огородников. Когда-то, кажется, с этой дочкой даже вроде «пересекались» на Пицунде – непротивный для глаза субъект. Неужели не слышали, Максим Петрович? Дочка-то Абракадина – вот история, вот позор! – позавчера сбежала в Лондон с югославом.

Огородников хохотал, пока шел через двор, уставленный черными «Пежо-504», похожими на гэбэшные «Волги», а на улице Гренель дохохотался до болей под ложечкой. Вот так вас, большевистские кувалды, собственные дочки учат…

III

Между тем галерея Зуссман и издательство Фруа в рекордный срок подготовили его выставку. Впрочем, и продолжительность выставки оказалась рекордной по краткости – один день.

К утру вернисажа с сен-жерменских небес полетели белые мухи. Их подхватывал ветер и завихрял вперемежку с платановыми листьями вдоль домов, исполненных спокойствия и богатства, и вдруг весь этот город, который ты порой полагал своим домом, как бы чуточку сдвинулся и открыл будто щель в вагонной шторе, и там мгновенно промелькнул твой истинный дом-полустанок в бескрайних снегах, пятнышко российского прозябания, юдоль и жалость посреди современной свирепости СССР, тлеющий огонек, который ты ни разу не держал в руках, но все-таки чувствовал его присутствие.

В трех небольших залах галереи циркулировал, разумеется, весь «русский Париж», и, конечно, все опять спрашивали: остаешься совсем? После такой выставки назад собираешься? А что же тут особенного, в этой маленькой выставке? Знаешь, Макс, не строй из себя целки. Выставил тут такую голову Ленина и еще целочку из себя строит. Позвольте, что ж тут особенного, месье Пирогов, в этой голове Ленина? Ее Вучетич ваял, но не доваял, она и сейчас так стоит за забором его усадьбы на Верхней Масловке. Вуаля, он хочет нас убедить, что голова Ленина так и стоит затылком к улице и с торчащими вот так ушами. Позвольте, господа, да ведь не сам я ее туда затащил, я ведь фотограф, господа, не более того…