Скажи изюм

С трудом поворачивая голову, Володя Сканщин пропанорамировал чердак и увидел фолиантище на прежнем месте – солнечный зайчик попрыгивал на цветастой, с фазанами, корке.

– Дйвицы! – завопил тут Михаила Каледин. – Гляньте-ка, добрый молодец оклемался? Величальную ему, добры девицы!

• Ах, дражайший наш Владимир,
• Подымайся, умывайся,
• Чаем с булкой угощайся!

Сканщин приподнялся на локте. Спасибо за внимание. По-кавказски говоря, алаверды. А между прочим, товарищ Каледин, что это у вас там за архилюбопытная книженция стоит? Пальчиком, как бы невзначай, капитан тыкал в сторону «Изюма», лицо же отворачивал к поющим дамам.

– Это фотоальбом «Скажи изюм!», – охотно пояснил Ми-хайла. – Кто-то вчера принес и забыл по пьяни.

V

Между тем еще за несколько часов до пробуждения бойца невидимого фронта в квартире трех женщин на площади Гагарина зазвонил телефон. Прогорклый какой-то голос попросил Анастасию. Не иначе развратник какой-то звонит, ахнула, догадавшись, мамаша. А все же, кто Настеньку в такой час конкретно?

– А это, мадам, пусть вас не гребет, – прохрипел развратник. – Мужчина звонит. Мужчина-друг.

Мамаша так спросонья растерялась, что беспрекословно тут же отнесла телефон дочке в теплую постель. Настенька, просыпайся! Мужчина звонит! Тут уж и тетка высунулась из своей комнатушки. Что случилось? Кто звонит? Мужчина-друг, растерянно пояснила мамаша.

Стоял рассветный час, и бледная луна еще не торопилась раствориться в синюшных небесах, подушечным пером еще висела косо над бывшею Калужскою заставой, над чудищем раке-го-космонавта и над пудовой мудростью российской «народ и партия – воистину – едины!».

– Друг в такой час не позвонит, – прорычала Настя. – Это сволочь какая-то звонит.

Она только что во сне общалась с законным супружником, однако вовсе не в том направлении, какое после долгой паузы напрашивалось. Длинной своей дурацкой пижонской тростью, которая ее всегда раздражала, занудливый профессор как бы поучал ее, нерадивую ученицу.

– Ты что, Настя, с перепоя или с перегреба? – услышала гляциолог знакомый ужасный голос. – Ну-ка, надень на жопу теплые штаны, чтобы придатки не застудить, и вались вниз. Не бзди – фаловать не буду!

Нет-нет, это не из Академии наук, подумала она. Ей-ей, никто так не хрипит в Академии наук. Это, наверное, кто-нибудь из фотографов. Кажется, это Шуз звонит, кто же еще может пригласить с такой элегантностью…

Жеребятников Шуз Артемьевич в идеологических верхах, надзирающих за фотографией, почитался одним из главнейших злодеев. Впрочем, у этого мерзавца, в отличие от Огородникова, хотя бы есть причины нас ненавидеть, говаривал иногда генерал Планщин.

– Какие, фля, такие причины? – удивился бы Шуз, если бы услышал эту сентенцию.

Он был уже немолод. Полсотни лет назад он зачат был в системе партийного просвещения и после рождения наречен акронимом от святых слов Школа, Университет, Завод. В 1956 году, познакомившись со своим отцом, Шуз сказал, любовно обняв партийца за плечи:

– За такое имя, папаша, я бы на месте Гуталина не пятиалтынный, а весь четвертак бы тебе припаял.

К этому времени Шуз, выполнивший, да и то не полностью, только букву «Ш» из предопределенного жизненного пути, крутил баранку московского такси и слыл, что называется, «бывалым парнем», то есть потерял уже счет «архиерейским насморкам» и выбитым зубешникам.

Родители горевали – их маленький Шуз (мужик под центнер весом) не сохранил верности идеалам ленинизма.

Шузовская фотография началась, собственно говоря, с порнографии. На «хате» в Черкизове собиралась тогда сексуально активная молодежь, «ходоки» и «барухи». Шуз однажды приехал «на хату» с «Зенитом», электровспышкой и новым словечком, выуженным из философского словаря, – эстетика. Может быть, для вас это сплошная гребля с пляской, мальчики и девочки, а для меня – эротическая эстетика. Внимание! Изюм! Вылетает птичка!

Вслед за птичкой налетел уголовный розыск. Все «барухи» и «ходоки» отмотались, один фотограф огреб пятерик. Шуз хохотал – до свидания, родители, теперь моя очередь давать стране угля, мелкого, но много.

Лагерь Жеребятникову пошел на пользу. Там он познакомился с немалым (несмотря на хрущевскую оттепель) числом антисоветских фотографов, набрался от них и профессионального мастерства, и философской терминологии. Вернувшись в начале Шестидесятых в Москву, Шуз круто ушел в подполье, то есть в алкогольный столичный «мужской клуб» с филиалами в Сандуновских банях, в ресторане «Росфото», на многочисленных богемных чердаках и в подвалах. Пакеты с его снимками ходили по рукам. Вдруг кто-то (то ли Макс Огородников, то ли Древесный, то ли Герман, словом, кто-то из «китов») сказал что-то вроде: «Да ведь это же Чехов, переписанный на новой фене!»