В одно дыхание

— Жидкого бы. — Не хотелось есть.

Выхлебал миску теплого супа. Володя отрезал хлеба — из своих, видать, запасов, так-то сухари давали.

— Ты хоть страховался? — спросил веттехник.

— Э… Никто не страхуется, — сказал Толик-Ковбой.

У палатки Третьяк и Колька Милосердов на костерке из щепок и кизяков варили чифир в кружке, прикрутив проволочную ручку. Когда вода вскипела, Колька высыпал сверху пачку чаю, помешал щепочкой, чтоб напиталось и осело, и, держа брезентовой рабочей рукавицей, пристроил над огнем. Гуща поднялась, выгибаясь, пузырящаяся пена полезла из разломов; Колька снял с огня и накрыл другой кружкой, чтоб запарился.

— На-ка, хватани, — протянул Третьяк.

Сиверин закурил, подув отхлебнул и передал Кольке.

Стригали уже кончили работу, там было темно. Еще несколько костерков горели среди палаток.

— По всему Уймону сейчас костерки наши… — пустился в задумчивость Третьяк. — Тыща километров, почитай, по горам; кто эти километры мерил… Где несколько километров ходу, где боле тридцати. Чик-Атаман в снегу уж, поди, под ним в снегу стоят. Дежурят у костерков. Чай варят, скот смотрят. Утром — ломать лагерь, седлаться — погнали. Как-то дойдем?..

— А сверху б глянуть, — запредставлял Милосердов. — Вот спутник от нас видно, когда запускают, с него видать можно, конешно. Ночь, понял, темно — и только костры наши цепочкой до Бийска, — он головой даже закрутил от впечатления. — Это сколько же… — стал считать: — восемь связок ушло, по три гурта, первые три — по четыре пошли, это… двадцать семь костров.

— Да косари от Тюнгура и дальше, — прибавил Третьяк. — Да колхозный, цыгане пасут…

Чифир уменьшил притупленность чувств. Следы дня давали знать себя все сильнее; Сиверин старался не шевелиться. Колька заварил вторяк. Он без надобности поправил на шее монету в пять монго, где всадник с арканом скакал за солнцем.

— Коня ничо ты сделал, — подпустил он сдержанное мужски-лестное уважение.

— Эх, мучений-то сколько. — сказал Третьяк. — Ну, теперь он тебя признал.

— Монгол, — рассудил Милосердов. — Ты его по Уймону не жалей. Нам — дойти только. А там все одно — на мясокомбинат.

— Что — на мясокомбинат? — не понял Сиверин.

— На тушенку, — с каким-то весельем предвкусил Третьяк.

— Чего это?

— Так монгол же, — объяснил Милосердов. — Они нам что поставляют — это мы по фактурам на комбинат сдаем. На тушенку пойдет.

— Своим ходом, — добавил Третьяк.

— Так что отыграется ему твоя шкура, — посмеялись.

— Так он чо, не в табун пойдет? — все пытался уразуметь Сиверин.

— Нет конечно. В табуне скотоимпортские. А это — монгол, по фактуре принят. Да чо те, — все равно только дойти. На-ка, хватани!..

Сиверин ощутил, как он устал. «Раскатись оно все…»

— Устал ты сегодня, — ласково сказал Третьяк. — Пошли отдыхать, ребятки.

Лежа рядом на кочме под одеялом, закурили перед сном. В затяжках выделялись красновато лица и низкий тент.

— А-ахх… — поворочался Третьяк. — Ты не жалей…

— Да я такого зверя в рот и уши, — сказал Милосердов. — Может, Юрка-конюх заместо него другого сдаст, похуже, — предположил, помолчав.

— Может, — согласился Третьяк. — Клеймо только…

— Кто смотрит? Переклеймит… Да он с Яшкой грызться будет, — не станет.

— Это точно… Яшка у него табун держит.

Все отходило, тасовалось… «сам убью…» — поплыло неотчетливо… Сиверин понял, что засыпает, загасил окурок сбоку кочмы о землю и натянул одеяло на голову.

Колечко

1

— А и глаз на их семью радовался. И вежливые-то, обходительные: криков-ссор никогда, всё ладом — просто редкость…

И всё — вместе только. В отпуск хоть: поодиночке ни-ни, не водилось; только всё вместе. И почтительно так, мирно… загляденье.

Не пил он совсем. Конечно; культурные люди, врачи оба. Тем более он известный доктор был, хирург, к нему многие хотели, если операцию надо. Очень его любили все — простой был, негордый.

…Они еще в институте вместе учились. И уж все годы — такая вот любовь; всё вместе да вместе. На рынок в воскресенье — вместе; дочку в детский сад — вместе. Она с дежурства, значит, усталая, — он уж сам обед сготовит, прибрано все. Или ночью вызовут его — она спать и не думает, ждет. В командировках — звонит каждый день ей: как дела, не волнуйся.