Московская сага. Поколение зимы

Он поцеловал ее, вынул платок, приложил к носу, ко лбу, остерегся промокать глаза: подкраска могла размазаться.

– Было бы самоубийством – выйти, – пробормотал он. Что мог он еще сказать?

– Русские писатели! – продолжала она. – Не за милосердие голосуют, не помилования, расстрела требуют!

Они пошли по бульвару в обратную сторону. По дороге домой – теперь они жили в Саввиной квартире в Большом Гнездниковском возле улицы Горького – надо было зайти в ясли за Леночкой.

– У нас тоже сегодня было такое собрание, – проговорил он. – Они повсюду сейчас идут. Повсюду, понимаешь, без малейшего исключения.

– И ты тоже голосовал за расстрел? – ужаснулась она.

Он виновато пожал плечами:

– У меня, к счастью, в этот момент была операция...

Они проехали пару остановок на трамвае «Аннушка» и сошли возле своего переулка. Ясли были на другой стороне бульвара. Савва показал Нине на подъезд их дома:

– Видишь, Рогальский вышел, выполз на свет Божий. Третьего дня его исключили из партии и единогласно – понимаешь? – единогласно изгнали из Академии, лишили всех званий. Видишь, соседи от него шарахаются?! Смотри, Анна Степановна на ту сторону перебежала, чтобы с ним не здороваться!

Вчерашний академик исторических наук, всегда неизменно бодрый и подчеркнуто отстраненный от текущего быта своих мелких сограждан, сейчас двигался к углу, как глубокий инвалид. Заклейменность придавила его к земле, само присутствие его на улице казалось неуместным. Впервые за все время в руке его они видели авоську с двумя пустыми молочными бутылками.

– Здравствуйте, Яков Миронович, – сказал Савва.

– Добрый вечер, Яков Миронович, – намеренно громко сказала Нина и устыдилась этой намеренности: мелко, глупо, будто бросаю вызов, здороваясь с человеком, будто компенсирую свою трусость, мерзость.

– Здравствуйте, – безучастно ответил Рогальский и прошел мимо. Он даже и не взглянул, откуда пришло приветствие. Савва проводил его взглядом.

– Он уже не с нами. Жизнь кончилась, ждет ареста. Говорят, что уже упаковал узелок и ждет.

Нина в отчаянии уронила руки.

– Ну, почему же он просто ждет, Савка? Почему даже не старается убежать? Ведь это же инстинкт – убегать от опасности! Почему он не уезжает, уехал бы на юг, в конце концов, хоть бы насладился югом напоследок! Почему они все, как парализованные, после этих исключений, проработок?

– Прости, Нинка, милая, но почему ты сегодня аплодировала гнусному Гусеву? – спросил Савва и обнял ее за плечи.

– Я просто от страха, – прошептала она.

– Нет, не только от страха, – возразил он. – Тут еще что-то есть, важнее страха...

– Массовый гипноз, ты хочешь сказать? – пробормотала она.

– Вот именно, – кивнул он. – И вы все создали этот гипноз!

– А ты? – бросила она на него быстрый взгляд. Почувствовала, как у него напряглись мускулы на руке. Голос стал жестче.

– Я никогда не участвовал в этом грязном маскараде.

– Что ты имеешь в виду? – Лицо ее приблизилось вплотную к его лицу. Издали они были похожи на шепчущих телячьи нежности влюбленных. – Ты имеешь в виду все в целом? Революцию, да?

– Да, – сказал он.

– Молчи! – быстро прошептала она и закрыла мужу рот ладонью. Он поцеловал ее ладонь.

Глава пятнадцатая

Несокрушимая и легендарная

В те годы возник жанр могучего советского пения. Певцы и хоры научились как бы едва ли не разрываться от величия и энтузиазма. Массовая радиофикация несла эти голоса на черных тарелках радиоточек глубоко в недра страны.

• От Москвы до самых до окраин,
• С южных гор до северных морей
• Человек проходит, как хозяин
• Необъятной родины своей.
• Всюду жизнь привольно и широко,
• Словно Волга полная, течет.
• Молодым везде у нас дорога!
• Старикам везде у нас почет!
• Кипучая, могучая,
• Никем не победимая,
• Страна моя,
• Москва моя,
• Ты самая любимая!

Так шло через все одиннадцать часовых зон, так и на Дальнем Востоке гремело, так и возле железнодорожного шлагбаума неслось из репродуктора на столбе возле небольшой станции в Приамурье.

Была непогода, бесконечно струился неторопливый дождь, в лужах плавали пузыри, не предвещая на ближайшее время ничего хорошего... «Все сегодня наденут пальто, И заденут за поросли капель, И из них не заметит никто, Что опять я ненастьями запил», – бормотал Никита стихи своего любимого полузапрещенного поэта... И только за огромной рекой, то есть уже в китайских далях, чуть-чуть намечались в облачной массе какие-то слабые намеки на то, что лето еще возьмет свое.