2  

Никаких больше следов; ветер, острый, как бритва, уже срезал и те скупые отпечатки, которые могли удержаться на твердом сланце. Даже на испражнения своей жертвы стрелок не наткнулся ни разу. Ничего. Вообще ничего. Только эти остывшие кострища вдоль древней торной дороги и неумолимый дальномер у него в голове.

Он уселся и позволил себе отхлебнуть воды из бурдюка. Оглядел пустыню, поднял глаза к солнцу, что спускалось теперь к горизонту по дальнему квадранту неба. Встал, вытащил из-за пояса перчатки и принялся рвать бес-траву для своего костра. Костер он разложил в круге пепла, оставленного человеком в черном. Ирония этого, как и романтика жажды, показалась стрелку привлекательной. Горькой, но привлекательной.

Он не сразу достал свой кремень и кресало. Он дождался, пока последние проблески света дня не обратятся в летучее марево на земле под ногами, сузившись в злобно оранжевую полосу на однокрасочном западном горизонте. Он терпеливо глядел в направлении юга, не надеясь и не ожидая увидеть тоненькую струйку дыма от другого костра. Он просто смотрел, потому что таковы были правила. Ничего. Он уже близок к цели — да, но относительно близок. Не так еще близок, чтобы в сумерках разглядеть дым.

Он высек искру на охапку сухой измельченной травы и улегся на землю, выбрав сторону против ветра, чтобы дым, навевающий грезы, уносился в пустыню. Ветер, разве что изредка поднимавший клубы вихрящейся пыли, был неизменен.

Звезды над головою, немигающие, неизменны тоже. Миллионы миров и солнц. Головокружительные созвездия, холодное пламя всех первозданных оттенков. Пока он смотрел, лиловый цвет неба потускнел и стал черным. Прочертив в черноте впечатляющую дугу, мелькнул и погас метеор. Пламя бросало в ночь странные тени, пока бес-трава медленно выгорала, обращаясь в новый узор, — не идеограмму, — в простенькое перекрестие линий, навевающее смутный ужас своею непоколебимостью, что отметала любую бессмыслицу. Он сам выписал этот узор, который не был искусным, — только осуществимым. О черном и белом повествовал тот узор. О человеке, который поправил бы перекосившуюся картину в незнакомом гостиничном номере. Костер горел медленным, ровным пламенем, в раскаленной его сердцевине плясали фантомы. Стрелок их не видел. Он спал. Два узора, творчество и ремесло, слились в один. Ветер стонал. Капризные его порывы то и дело хватали дурманящий дым и, кружась, обвевали стрелка. И иногда клубы дыма прикасались к нему. Они творили сны, подобно тому, как едва уловимое раздражение творит жемчужину в ракушке устрицы. Иной раз стрелок стонал вместе с ветром. Но звезды были безучастны к стонам стрелка, как безучастны они к человеческим войнам, распятиям, воскресению из мертвых. И это тоже ему бы понравилось.

Глава 2

Он спустился с последнего из предгорий, ведя за собою осла, чьи выпученные от жара глаза уже были мертвы и пусты. Три недели назад он прошел последний городок, а потом был только заброшенный тракт, где когда-то давно ходили дилижансы, да изредка попадались селения жителей приграничья, скопления хижин, покрытых дерном. Поселения эти пришли в упадок и давно обратились в отдельные хутора, где обитали теперь прокаженные и помешанные. Ему больше нравились полоумные. Один из них дал ему компас из нержавеющей стали и попросил передать эту штуку Иисусу. Стрелок взял его с самым серьезным видом. Если он встретит Его, он отдаст Ему компас. Он не надеялся, впрочем, на встречу.

Пять дней миновало с тех пор, как прошел он последнюю хижину, и стрелок уже начал подозревать, что никаких хижин больше не будет, но, поднявшись на гребень последнего выветренного холма, увидел знакомую низко нависшую крышу, покрытую дерном.

Поселенец — на удивление молодой человек с волосами дикого цвета спелой клубники, что свисали почти до пояса — с необузданным усердием пропалывал тощие кукурузные всходы. Мул издал жалобный хрип, поселенец вскинул голову: пристальные голубые глаза уперлись в стрелка, как в мишень. Он поднял обе руки в отрывисто-грубоватом приветствии и снова склонился над своей кукурузой, сгорбившись над ближайшей к хижине грядкой, небрежно кидая через плечо вырванную бес-траву и зачахшие кукурузные стебли. Его длинные волосы развевались и хлопали на ветру, который теперь дул прямиком из пустыни, где нечему было его удержать.

Стрелок спустился с холма неспеша, ведя за собою осла, на спине у которого хлюпали бурдюки с водой. Он встал на краю кукурузной делянки, такой жалкой с виду, отхлебнул немного из бурдюка, чтобы во рту появилась слюна, и плюнул на засохшую почву.

  2  
×
×