Полет летучей мыши

Внутри уже все бурлило, но Харри пока сдерживался.

– То есть умер он от недостатка кислорода, а не от передозировки?

– Пять баллов, Хоган.

– Хорошо. Следующий вопрос: время смерти?

– Предположительно между полуночью и двумя ночи.

– А поточнее?

– Вам полегчает, если я скажу: «четыре минуты второго»? – Лицо доктора еще больше побагровело.

Харри несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул.

– Извините, если я говорю… если кажусь бестактным, доктор, мой английский не всегда…

– …такой, каким должен быть, – договорил за него Энгельзон.

– Именно. У вас конечно же много дел, доктор, я больше не буду вас отвлекать, просто напомню, что Маккормак просил вас направить отчет о вскрытии не обычным путем, а лично ему.

– Не волнуйтесь. На этот счет инструкция ясна, Хорган. Передавайте привет Маккормаку.

Низенький чокнутый профессор стоял перед Харри, широко расставив ноги и самоуверенно скрестив руки на груди. Его глаза воинственно блестели.

– Инструкция? Не знаю, как к ним относятся в полиции Сиднея, но там, откуда я приехал, инструкциям следуют, когда начальство ничего не оговаривает особо, – пояснил Харри.

– Не надо, Хорган. У вас, очевидно, не слыхали о профессиональной этике. Значит, и толковать не о чем. Давайте на этом и распрощаемся, мистер Хорган.

Харри не двигался.

– Или вы полагаете иначе? – нетерпеливо спросил Энгельзон.

Перед Харри стоял человек, который думал, что ему нечего терять. Спившийся посредственный патологоанатом средних лет, уже без надежды на повышение и потому обнаглевший. Да и что они могли с ним поделать? Харри только что пережил самый долгий и ужасный вечер в своей жизни. Хватит. Он схватил доктора за грудки и приподнял.

Халат затрещал по швам.

– Как я полагаю? Полагаю, надо взять у вас кровь на анализ, а потом уже говорить об этике, доктор Энгельзон. Полагаю, найдутся многие, кто подтвердит, что вскрытие Ингер Холтер вы проводили в нетрезвом состоянии. Потом, полагаю, надо будет поговорить с теми, кто наслышан о вашей профессиональной этике и может выгнать вас с этой работы с таким треском, что больше вас никуда не возьмут. Как вы полагаете, доктор Энгельзон? И что вы теперь думаете о моем английском?

Доктор Энгельзон думал, что Харри превосходно говорит по-английски, и, подумав, счел, что один-то раз можно пренебречь бюрократией.

13

Вышка во Фрогнербаде, и старый враг просыпается

Маккормак опять сидел спиной к Харри и смотрел в окно. Солнце уже клонилось к закату, но в сумерках еще можно было различить манящий блеск синего моря за небоскребом и яркой зеленью Королевского ботанического сада. У Харри пересохло во рту и жутко болела голова. Вот уже три четверти часа он почти беспрерывно рассказывал об Отто Рехтнагеле, Эндрю Кенсингтоне, баре «Крикет», осветителе, Энгельзоне – короче, обо всем.

Маккормак молча слушал, сложив руки домиком. И наконец заговорил:

– Знаешь, там, в Новой Зеландии, живут самые глупые люди в мире. Живут на острове, совсем одни. Вокруг нет надоедливых соседей, только море. И все-таки эти люди, на свою голову, ввязываются в большие войны. За годы Второй мировой ни одна страна, даже Советский Союз, не потеряла так много людей – в процентном соотношении. В Новой Зеландии тогда почти не осталось мужчин. Зачем они воевали? Чтобы помочь. Умирали вместо других. Эти простаки воевали не на своей земле – нет, они садились на корабли и самолеты и отправлялись умирать за океан. Помогали союзникам против немцев и итальянцев, Южной Корее против Северной, американцам – против японцев и Северного Вьетнама. Одним из простаков был мой отец.

Он отвернулся от окна, и теперь Харри видел его лицо.

– От него я слышал историю канонира, с которым они вместе служили на корабле, когда в сорок пятом брали Окинаву. Японские камикадзе придумали тактику «падение на воду макового листа». Выглядело это так. Сначала летел один. Если его сбивали, за ним летело еще двое, потом четверо и так далее – бесконечная пирамида пикирующих самолетов. На корабле, где служил отец, все перетрухнули. Это же безумие – чтобы уничтожить цель, пилоты погибали сами. Остановить их можно было только сплошной стеной зенитного огня. Малейший просвет – и японцы уже тут как тут. Было рассчитано, что самолет надо сбивать в первые двадцать секунд, когда он появляется в поле видимости. Потом будет поздно. Канониры понимали, что должны бить без промаха, а налеты иногда длились целыми днями. Отец описывал ровный гул орудий и нарастающий рев пикирующих самолетов. Потом они снились ему по ночам.