Увидит ли он еще бодрую старуху?
Или высохшую мумию, похоронившую себя в четырех стенах?
Есть только один способ это проверить.
Он собрал свои вещи и двинулся к выходу.
Анаис Шатле вышла из здания следственного изолятора Флери-Мерожис в десять часов утра. Бюрократическая волокита заняла больше сорока минут. Она ответила на вопросы, подписала бумаги. Ей вернули сапоги, куртку, документы, мобильный. И вот она на свободе. Не считая обязательства явиться к следственному судье и не покидать Париж. И с этого же дня над ней устанавливался судебный надзор. Раз в неделю она должна отмечаться в комиссариате на площади Инвалидов, где ее задержали.
На пороге тюрьмы она зажмурилась и полной грудью втянула свежий воздух. Ей показалось, что этот глоток одним махом очистил всю ее дыхательную систему.
В сотне метров от нее, на фоне свинцового неба и крытой автобусной остановки, четко вырисовывался припаркованный автомобиль. Она узнала машину. По крайней мере, узнала сам стиль. Черный «мерседес», смахивающий на катафалк. В духе ее отца: наполовину богатый владелец, наполовину генерал хунты.
Она направилась к машине. В конце концов, своим освобождением она обязана ему. В пяти метрах от автомобиля ей навстречу бросился Николя:
— Мадемуазель Анаис…
У коренастого коротышки глаза, по обыкновению, были на мокром месте. И откуда у палача масштаба ее отца такой чувствительный адъютант? Чмокнув его в щеку, она опустилась на заднее сиденье.
Здесь, удобно устроившись, ее ждал Жан-Клод Шатле, как всегда загорелый и великолепный. При свете потолочных ламп он напоминал опасное сверкающее оружие, надежное укрытое в футляре из темной кожи.
— Я так понимаю, мне следует тебя поблагодарить?
— Такие жертвы не требуются.
Хлопнула дверца. Николя сел за руль. Через несколько секунд они уже ехали к магистрали N104 в сторону Парижа. Уголком глаза Анаис следила за отцом. Льняная бирюзовая рубашка и темно-синий пуловер с треугольным вырезом. Как будто его перенесли с палубы собственной яхты прямиком в серый лабиринт дорожных развязок Эссонны.
Эта встреча принесла Анаис какое-то смутное удовлетворение. Увидеться с ним значило для нее возродить свою ненависть. Другими словами, свой внутренний стержень.
— Ты снова принес мне послание?
— На сей раз это приказ.
— Забавно.
Он поднял разделявший их подлокотник из каппа. Под ним, за непроницаемыми перегородками, стояли газированные напитки и сверкающие, как торпеды, термосы.
— Выпьешь чего-нибудь? Кофе? Колы?
— Пусть будет кофе.
Шатле подал ей стакан с кофе в ротанговом подстаканнике. Анаис отхлебнула и невольно закрыла глаза. Лучший кофе в мире. И тут же взяла себя в руки. Она не даст отравить себя этим привычным ядом: теплом, нежностью, утонченностью, которые дарят ей руки убийцы.
— На несколько дней ты задержишься в Париже, — произнес палач своим хорошо поставленным голосом. — Я забронировал тебе номер в отеле. Явишься к надзирающему офицеру в комиссариат на площади Инвалидов и к следственному судье. Тем временем дело передадут в Бордо, и я отвезу тебя в Жиронду.
— В твои владения?
— Мои владения повсюду. То, что ты сейчас сидишь в этой машине, — лучшее тому доказательство.
— Я впечатлена, — произнесла она с иронией.
Шатле повернулся и уставился ей прямо в глаза. У него были светлые радужки — чарующие, развращающие. К счастью, она унаследовала материнские глаза. Глаза чилийки цвета антрацита, ископаемого угля, который добывают в тысячах метров под землей у подножия Анд.
— Я не преувеличиваю, Анаис. Игры кончились.
После воскресного предупреждения начинаются санкции. Возвращайся домой без разговоров. Она сменила Флери на эту поднадзорную свободу. Железную лапу тюрьмы на бархатные перчатки отца.
— Я ведь тебе уже говорил, — продолжал он. — Эти парни не шутят. Они на задании и представляют собой часть системы.
— Вот и расскажи мне об этой системе.
Шатле вздохнул и уселся поглубже. Словно понял, что у него самого тоже нет выбора. Чтобы убедить дочь, ему придется выложить карты на стол.
Дождь с внезапной яростью застучал по ветровому стеклу. По окнам заструились шумные потоки воды. Коротким движением энолог открыл банку с диетической колой.
— Нет никакого заговора, — сказал он тихо. — Ни махинаций, ни тайного плана, как ты воображаешь.