33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине

– Э-эй! Ты где? – услышал он голос.

Михаил Капитонович вышел из оцепенения и посмотрел перед собой. Перед ним был накрытый стол, графин с водкой и глиняный кувшин с вином, пахло копчёным мясом и свежими овощами, горячие блюда пока ещё не подали.

– Ты… – Давид покрутил поднятой кистью, – где-то там? Вернись! Я всё прощу!

Михаил Капитонович понял, что он только что нарушил собственный наказ – не думать.

– Да, Давидушка, прости!

– Никогда! Ни за что! – Давид засмеялся, но Михаил Капитонович никак не мог отделаться от ощущения, что в глазах Суламанидзе томится печаль. – Ты знаешь, я прочитал… и никак не могу понять, я им завидую или нет! С одной стороны… Нет… – Суламанидзе секунду помолчал. – Я даже сказать не могу! С одной стороны, наш Штин снова в родной стихии, хотя как можно считать войну родной стихией? Стихией – да, а вот родной? Мне понятно, что ему там всё ясно и не надо ни о чём думать, надо только виживать, а он это умеет, а с другой стороны, разве можно всю жизнь истратить на войну, только за то, чтобы получать жалованье? И если бы это была твоя война! Так ведь это китайская война, их гражданская война! Разве мы не прошли свою? А с другой стороны – Гоги! В Канаде нет никакой войны, есть его семья, будет ребёнок, рядом родители, хотя и не его, но его супруги…

– А что здесь тебя смущает? – спросил Михаил Капитонович, его заинтересовала логика Давида.

– Канада – не родина! Она очень далеко! И он уже никогда сюда не вернётся! Попомни моё слово!

– А разве здесь – родина? – с сомнением спросил Сорокин.

– Ты прав, здесь не родина, но она через границу, и если мы понадобимся, то уже не надо покупать билеты, месяц пла?ват морской болезни и две недели сидеть японский карантин.

– А кому мы можем понадобиться?

Давид развёл руками и замолчал, он стал наливать водку, а Михаил Капитонович видел, что Давид на такую его непонятливость готов обидеться. И решил переменить тему:

– Как твои мушкетёры?

И тут Давид взорвался:

– Какие мои? Они такие же мои, как и твои… Сорокин опешил:

– Какая разница – мои-твои!

Теперь Сорокин видел, что в глазах Суламанидзе – злость.

– Они дэло дэлают! Знаешь, какие отважные ребъята, хотя и совсем мальчишки!

Сорокин решил не останавливать Давида, а сам начал считать и сравнивать с тем, что о «мушкетах» говорил Мироныч, и получалось, что всего несколько лет назад Суламанидзе сам был таким же мальчишкой.

– Они в бой, хоть сейчас, за Царя, за Отэчэство! Знаешь, кого они вибрали своим шефом и кумиром?

«Знаю», – хотел сказать Михаил Капитонович, но не успел.

– Они вибрали великого князя Никиту Александровича!

Я сам за него кровь отдам…

– В бой? Где? – спросил Сорокин и пожалел.

– Э-фь! – выдохнул Давид. – Послушай! Эсли ты не понимаешь таких простых вещэй, давай будем говорить о чём-то другом!

Михаил Капитонович растерялся. Давид в упор смотрел на Сорокина.

– А может быть, ты в своём политическом отделе уже следишь за нами, может быть, уже какое-нибудь дельце завьёл?

У Сорокина от услышанного на душе стало серо, ему стало тяжело, так тяжело, что встреча показалась безнадёжно испорченной. Он напрягся – если так будет продолжаться дальше, надо вставать и уходить. И тут он вспомнил слова Штина о «зелёной тоске» и понял, что, если он встанет и уйдёт, тогда на его душе будет зелёная тоска, так как это уже было. Он посмотрел в глаза Давиду, тот ещё сыпал искрами, но Михаил Капитонович уже видел, что Давид тоже что-то понял, – он обмяк и опустил на стол руки.

– Извини, друг, – сказал Давид. – Давай действително говорить о чём-то другом.

Постепенно, хотя и с трудом, слово за слово они разговорились. Давид снова попросил письмо Вяземского и принялся читать его вслух: про Японию, про Серёжу Серебрянникова… Они смеялись тому, как живописал Гоша, какой Серёжа бабник; они заливались, читая про его похождения, и тогда Сорокин рассказал, как он встретился с Серебрянниковым в Фуцзядяне после опиекурильни, рассказал про медсестру Глафиру, про то, как стояли под дождём у витрины магазина, и даже в этом положении, через двойные окна, в тёмном торговом зале Серебрянников умудрился разглядеть какую-то красивую брюнетку.

– А я свэтленьких люблю! А Элеонора, извини за любопытство, она какая? – сквозь смех спросил Давид.

– Брюнетка, жгучая! – вытирая слёзы, ответил Сорокин. – А что?

– Ничего, это я – так!

Они уже съели горячее, и Михаил Капитонович стал замечать, что Давид поглядывает на часы.