Харбин

Эта злая мысль показалась Александру Петровичу удачной, но с этим нельзя было заснуть, и ему тут же вспомнилась ещё одна мысль Устрялова, процитированная им из кого-то из немцев: «…Предоставьте овцам свободу слова: все равно они будут только блеять…»

«Все – «жалкие комнатные люди» и овцы!» – зло думал Александр Петрович. – Все, кто делал революцию, – коммунисты, а все, кто о ней продолжает говорить, – коммуноиды! – Это слово, которое он почерпнул из очерков того же Устрялова, показалось ему удачным. В изнеможении он повернулся на спину. – Разбужу Анну, вовек себе этого не прощу! – Он прислушался, из-за стука колёс снизу ничего не было слышно. – А может, он прав? – Он снова отложил книгу. – Вот и все политические изыскания!» – И он вспомнил из Достоевского: «Россия есть слишком великое недоразумение, чтобы нам одним его разрешить без немцев и без труда!»

Дальше Александр Петрович уже просто листал, ничего особенно не выискивая, он пробежал глазами несколько абзацев о «новой советской школе», о необходимости всеобщего образования, читал не вдумываясь, и в голову пришла только одна мысль: «Пусть лучше учатся в школе, а не как наша харбинская молодежь, всё стремилась в «Русскую бригаду» к Нечаеву, и айда на войну к китайцам…»

Он выключил ночник, надеясь, что это уже окончательно; была плотная темнота, и она сразу залила всё купе. Александр Петрович не заметил, как заснул, и уже не видел ни темноты за окном, ни темноты в купе, ни даже летящих мимо огней редких станционных построек.

С высоты звёзд, висевших на чёрном раскинувшемся над Китаем небе, скорый поезд Харбин – Дайрен, наполненный спящими беззаботными пассажирами, казался медленной, тонкой, чуть подсвеченной лампочками тамбуров безвредной мерцающей змейкой.

Глава 4

Сашик повернулся на бок, под ним что-то скрипнуло, и он проснулся: спать на этом дреколье было больше невозможно.

Рядом сопел Гога.

Они с Гогой вовсе и не собирались спать, просто, когда после отъезда машин с китайскими полицейскими оставшиеся во дворе люди стали располагаться на ночь, они, на всякий случай, тоже принесли несколько ящиков, и Сашик был уверен, что для него это вполне обычное, нормальное дело – провести ночь у костра, а не дома в постели. Уже несколько лет подряд, когда он вступил в «Костровое братство», они уезжали в лагерь на станцию Барим, разбивали несколько небольших палаток, сидели у огня, пекли в золе любимую картошку, пели про неё песню и другие песни, потом старший подавал команду, и они укладывались спать. Вначале некоторые дети привозили с собой настоящие походные раскладные кровати на низких ножках, и Сашик тоже; но потом оказалось, что таким богатством располагают не все, и на общем собрании было решено, что для всех должны быть одинаковые условия, раз их отряд называется «братство». Тогда и выделился Гога, он рассказал, что прочитал о том, что если на землю уложить лапник, а в большие матрацы, сшитые из толстого полотна, набить сухой травы, то на этом можно спать, как на перине. После этого его сразу выбрали товарищем вожака отряда, а когда тот окончил гимназию и стал студентом, вожаком выбрали Гогу. Так и сложилось – в отряде у всех было всё и всё было одинаковое, и галстуки скроили из одного пёстрого куска материи, которую и выбирала, и разрезала, и подшивала Гогина мама. Потом собрали деньги и всем купили тёплые одеяла.

Гога сопел.

После того как Михаил Капитонович дал команду людям разделиться и большая часть пошла спать в здание склада, Сашик подумал, что это касается и их тоже, но Гога потянул его за рукав и шепнул, что они останутся во дворе и никто их не прогонит, а «команда» может поступить в любой момент. Сашик сделал вид, что «это само собой разумеется», однако про себя он знал, что мало что понимает во всём том, что происходит; он хотел попросить Гогу что-то объяснить, но тот имел такой важный вид, что Сашику стало неловко.

Они остались у костра; сидевшие рядом люди и с ними Михаил Капитонович обсуждали что-то не очень понятное, как бывает, когда что-то слышишь из середины разговора. Гога сидел серьёзный, а Сашику было неловко в этот разговор вмешиваться. Через некоторое время Гога, так и не представив его никому и ни с кем не познакомив, опустил подбородок на грудь и начал сопеть, потом сон стал одолевать Сашика, и в конце концов они оба пригрелись на ящиках.

Гога сопел, это было привычно, в лагере они всегда спали рядом. Сашик повернулся на другой бок, ящики заскрипели, как ему показалось, на весь двор. Тот бок, с которого он повернулся, горел, раздавленный на шершавых твёрдых досках, когда же он всё-таки приноровился на другом боку, то стал думать – открывать ему глаза или нет. Совсем недалеко от него горел костёр, и оттуда в замёрзшую спину дышало тепло, а к груди, несмотря на плотно прижатые локти, подлезал холод, и та часть тела, которой было тепло, хотела спать, и поэтому открывать глаза не хотелось, а если думать про холод и открыть глаза, то ни сна, ни тепла уже не будет.