Харбин

– Ты не знаешь, зачем он приехал?

– Не знаю, но можно догадаться!

– Зачем?

– «Зачем»? Я думаю, вам, русским, это тоже может быть интересно, – задумчиво качая головой, произнёс Антошка. – Японцы давно мечтают захватить всю железную дорогу: от станции Маньчжоули и до города Чанчуня, тогда она по всей длине станет японской. А помнишь, в Благовещенске, когда я тебя переправлял, я сказал, что мне нельзя ходить в Китай, помнишь?

– Помню, – соврал Адельберг, напряг память и действительно вспомнил, что такой разговор был.

– Я тогда не ходил в Китай, потому что боялся, что увижу японца, или японскую женщину, или ребёнка, не важно кого, и буду их убивать! Поэтому боялся! Вспомнил?

– Вспомнил! А сейчас перестал бояться?

– Нет, сейчас стал бояться ещё больше!

– Почему?

– Мне сейчас никого нельзя убивать и нельзя, чтобы меня убили… И пока он здесь, я не могу появляться в Харбине!

– А есть кому сообщить, уехал он или приехал, и как его зовут? – спросил Адельберг, а сам подумал: «На кого же он всё-таки работает? На Чан Кайши, на Фэн Юйсяна, на коммунистов? Чёрт его разберёт, но мне-то не всё ли равно?»

– Его зовут капитан Асакуса Сюн!

– Запомню, но не знаю, чем я могу помочь!

– Пока ничего не нужно, просто запомни! Не думал, что он останется живой…

– Тогда японса была мёртвый, а сяса зивой и богатый, белый рис кушай! – глядя в одну точку на стекле прилавка, вдруг промолвил Толстый Чжан.

Антошка услышал брата, удивлённо на него посмотрел, перевёл взгляд на Адельберга и сказал:

– Моя не понимай, почему толстый люди – фсегда голоный?

Глава 6

Кузьма Ильич тихо, чтобы не скрипнула, закрыл дверь в комнаты, сел в кресло Александра Петровича и зажёг на столе лампу. Через минуту к ней слетелись июльские легкокрылые белые и жёлтые мотыльки и стали виться вокруг. Старик наблюдал, как горячий воздух из тонкого стеклянного сопла лампы подхватывал их и возносил под потолок открытой веранды; мотыльки, поднявшись до самого верху, разлетались в стороны, кувыркаясь, падали вниз и снова летели к горячей струе воздуха. Некоторые подлетали слишком близко, их крылышки обгорали, и они падали и бились на белой скатерти, оставляя под собой пыльные пятнышки. Кузьма Ильич с жалостью смотрел на них и понимал, что ничего не может сделать: сидеть в комнатах было душно, на веранде без света уже темно, не почитаешь, оставалось только отгонять их, но это было глупо и смешно. Он вздохнул и взял со стола стопку газет. Их перед отъездом бросил Александр Петрович, он их и привёз из города по просьбе Кузьмы Ильича; сам же по срочному делу, несмотря на выходной день, уехал в Харбин, потому что из Беженского комитета пришла телеграмма о том, что из Благовещенска в Сахалян перебежало несколько крестьянских семей. Прочитав телеграмму, Александр Петрович сильно взволновался и сказал, что ему надо срочно ехать в Сахалян. Анна Ксаверьевна расстроилась, но час назад проводила его на вокзал, вернулась и ушла в дом.

«Что там за новости такие?» – думал старик. Единственное, что немного утешило его и Анну Ксаверьевну, – это то, что на обратном пути из Сахаляна Александр Петрович мог заехать в Барим и навестить в лагере Сашика.

Рука Кузьмы Ильича потянулась к газетам, но почему-то остановилась. Он посмотрел на стопку – верхней лежала харбинская «Русское слово»; он её не очень жаловал из-за ёрнического, издевательского тона статей; у него давно уже определилось предпочтение к газете «Заря» – все публикации в ней были взвешенными, нейтральными и никому не навязывали своего мнения. Однако верхней в стопке лежала «Русское слово», и Кузьма Ильич знал, что «Зари» здесь нет.

Он всё же дотянулся.

«Русское слово» была старая, аж за 29 мая, и сложена наверх статьёй «Подробности обыска в советском консульстве», однако он, как все русские в Маньчжурии, уже знал об этом событии во всех подробностях и даже больше. Все маоэршаньские дачники, которые приехали сюда в первых числах июня, то есть почти месяц назад, успели рассказать, чаще всего вторя газетным статьям или комментируя их, о том, как это было. Рассказывали, что 27 мая, в понедельник, полиция окружила большой особняк консульства, выбила окна и двери и ворвалась. Сначала говорили только, что во всех комнатах советские коминтерновские агенты жгли секретные документы и чуть ли не устроили большой пожар, а несколько десятков человек засели в подвале, вроде как они проводили там секретное коммунистическое совещание. Потом в газетах появились фотографические снимки, сделанные с обнаруженных при обыске документов, но тут же японские газеты сообщили, что все эти документы «сфабрикованы белогвардейцами, служившими в китайской полиции», да к тому же сфабрикованы плохо. Потом к Слободчиковым на дачу приехал харбинский присяжный поверенный Григорий Наумович Минский, который рассказал, что китайский суд не представил защите ни одного подлинного документа и не разрешил осмотреть здание консульства. Его и ещё то ли троих, то ли пятерых харбинских присяжных советская администрация КВЖД наняла защищать тридцать девять арестованных в консульстве советских граждан. По его словам выходило, что нет сомнений, что это агенты, но, с другой стороны, не было и доказательств.