Волчья сотня

Борис кубарем скатился ко дну небольшого оврага и перевел дух.

– Ну вот, теперь до конца, а там и до коней близко, – радостно говорил Саенко, сидевший рядом. – И чего мы ночь возле пасеки торчали, только зад я себе отморозил. Пасечник, конечно, та еще сволочь – и нашим, и вашим, всех привечает. Но не поймать его с поличным…

Они пошли по оврагу, хлюпая сапогами по небольшому ручейку. Страшно хотелось есть. Борис на ходу ухватил горсть ягод калины, что росла в изобилии по склонам. Горечь свела скулы, есть захотелось до тошноты. Вот дно оврага потихоньку пошло вверх, и тут что-то темное и мохнатое прыгнуло сверху Борису на плечи и повалило наземь. Револьвер вытащить он не успел, шашка осталась там, где паслись кони, – тяжело было ее таскать и прятаться с ней тяжело. Они барахтались в сырой траве. Человек придавил Бориса к земле, навалился сверху. Пахнуло тяжелым духом потного, давно немытого тела, зловонным дыханием – смесью кислого табака, прогорклого лука и горилки. Борис обманным приемом обмяк вдруг нарочно, как будто сознание потерял. Тот сверху перестал давить, приподнялся на локтях и прогудел басом удивленно:

– Кажись, кончился, а я его и не трогал совсем.

Борис ногой двинул лохматому по причинному месту, тот взвыл от боли, но Бориса не отпустил, а пытался съездить ему по уху, и удачно. Кулак у лохматого был ничего себе, но, видно, отощал он, будучи в зеленых, так что Борис на это ухо не оглох, просто сильно звенело. Тем не менее он двинул еще своего противника в зубы, отчасти потому что сил не было терпеть вонючее дыхание, а потом навалились на него еще двое и скрутили поясами. Рядом Саенко сидел на земле, прижимая руки к разбитому лицу, и стонал, чересчур громко, как сообразил Борис, прислушавшись.

– Ох, да что же это делается, да за что же мне такое лихо, ведь полголовы разбили, да глаз не видит…

Зеленые повели их обратно на пасеку. Борис спотыкался, бредя по кочкам со связанными руками. Шедший сзади Федор покрикивал на него сердито: он связал Бориса веревкой, что заменяла ему пояс, так что теперь полы какой-то хламиды, коей невозможно было придумать название, распахивались беспрестанно, и виднелось внутри голое тело, посиневшее от холода.

Пасечник встретил их у забора.

– Управились, ребятушки? – суетливо спросил он. – Вот и ладно, вот и дело. Узнаю, ваше благородие, – обратился он к Борису, – давно не виделись. Кто такие, что тут искали? – обратился он к Саенко.

– Батюшка, отец родной! – слезливо заныл Саенко. – Да не знаю я ничего и не ведаю, куда шли, зачем пришли. Наше дело маленькое, солдатское, одно слово – нижний чин.

– Ну, ваше благородие, – с угрозой заговорил пасечник, и Борис с удивлением отметил, что он совсем не стар, во всяком случае, не так, как хочет казаться, – ну, ваше благородие, поговорим с тобой по-серьезному. Все расскажешь как на духу, как пятки тебе прижжем! А ну, ребята, разувайте их да привязывайте вот тут во дворе! – остервенело орал он.

Давешний знакомец Федор толкнул Бориса на землю и мигом стянул сапоги. После этого он уселся рядом и скинул свои опорки.

– Эх, и хороша же кожа на сапогах офицерских! – по-детски восхитился он. – Ну, чистый хром.

Он стал натягивать сапоги, и тут экономная хохлацкая душа Саенко не выдержала.

– Да куда ж ты чурки-то свои пихаешь? – заорал он ненормальным голосом и взмахнул руками.

Борис успел заметить, что лицо у него совсем не разбито, а просто в суматохе кто-то засветил ему здоровенный синяк под левым глазом.

– Куда ж ты пихаешь? – надрывался Саенко. – Ить сапоги эти тебе размера на три меньше будут!

Хрясь! – лопнула тонкая кожа. Федор удивленно посмотрел на ноги, потом успокоился.

– Все одно, в сапогах похожу богатых, хоть день да мой. Я страсть сапоги хорошие люблю, прямо слезой меня прошибает, как хорошие сапоги вижу.

– Сапоги – вещь хорошая, – поддакнул его товарищ. – Я в восемнадцатом в поезде ехал, потом сошли мы на станции одной. Народу много, а бабуля одна узел свой еле тащит. Я подошел. «Давайте узел, – говорю, – помогу». Она мне узел еще и через плечо подала. Встряхнул я узел спиною, оттянуло аж до пояса. И твердо так давит. Думаю: «Никак, сапоги», – а спиною-то разве прощупаешь? Ну, долго ли, коротко ли, сшиб я старушечку в неглубокую канавку. Сам сел на обочине, босые мои ножки ажно ноют по сапогам. Раскинул я узел – тряпки да шляпки. И одна твердыня в мякоти – труба самоварная! Ну что ты с такой старушкой сделать должен?