Чародей звездолета «Агуди»

– Понимаю, – сказал я, – но все-таки и нам не хочется отказываться от своей истории…

– Да какая у вас, русских, история? – возразил он. Чуть спохватился, сказал торопливо: – Извините, я понимаю, это задевает, но давайте смотреть правде в глаза. Наш народ – древний, с богатейшей культурой, а русские – народ молодой, еще не сформировавшийся. Разве плохо, когда люди учатся? Так же точно должны учиться и другие народы. Вас избрали президентом, потому что вы – самый справедливый человек из всех, кто выставил свою кандидатуру. Вам верят, все знают, что вы, никогда ничем себя не запятнавший, сумеете преодолеть в себе исконный русский шовинизм и поймете, что кобызам нужно дать не только возможность изучать свой язык и культуру, но и автономию!

Молодые голоса заорали вокруг:

– Автономию!

– Самоуправление!

– Полную автономию!

– Свободу и независимость!

– Свободу!

Муфтий улыбался, но лицо стало напряженным. Похоже, кобызы уже забыли, говорили его глаза, что их никто здесь не держит. И что не русские приехали на земли кобызов, совсем не русские приехали в кобызскую Рязанщину.

Я вскинул обе руки, улыбался, призывал к тишине. Со всех сторон меня окружали раскрасневшиеся лица, я видел воспламененные глаза, восторг и жажду немедленно отдать жизни за кобызость, за Великую Кобызию, за Кобызстан, за славу и долгую жизнь Кобызии.

– Сегодня же я соберу кабинет, – пообещал я. – Сегодня же. И поговорим.

– Господин президент, – прокричал Хезар, – объясните вы этим тупым русским, что будущее принадлежит нам!.. Россия все равно разваливается, русские уже спились, а кобызы… да вы сами все видели!

– Видел, – подтвердил я. – Все видел.

– Мы ждем!

– Мы верим в вас!

– Надеемся!

– Сегодня же соберу кабинет, – повторил я. – Как только вернусь, сразу же и поговорим.

Я улыбался, раскланивался, со ступеней особняка отечески смотрит муфтий, духовный вождь, непонятное для нас явление, непонятное для народа, который уже усвоил, что всем в мире заправляет экономика, все вожди врут, воруют, грабят, трахаются в банях, называемых саунами, все сволочи, все гады, никому верить нельзя, каждый за себя – это и есть рыночная экономика…

Стражи в последнем усилии оттеснили радостную толпу, я торопливо пожимал протянутые мне руки, улыбался, кивал, наконец прохладное чрево лимузина приняло меня вовнутрь, как горькую таблетку, я с облегчением откинулся на мягкую спинку.

С другой стороны ввалился Новодворский, лицо виноватое, вздыхает и пыхтит, проговорил с облегчением:

– Надеюсь, это была последняя остановка?

– Все, – ответил я. – Давай в Москву!

Карашахин тут же пощупал мне пульс, вздохнул, в ладони его появился шприц. Я послушно дал заголить себе руку, кольнуло, от предплечья побежала жгучая струйка, растеклась горячей волной, а когда коснулась сердца, осталось только надежное тепло.

Новодворский сказал со смешком:

– Пусть телохранители едут в первой машине. Здесь вам ничего не грозит, кобызы такого президента в задницу целовать будут! Пылинки упасть не дадут.

Шофер сказал с лютой болью в голосе:

– Ну почему? Почему они горят, почему готовы за свою кобызскость под танки бросаться, а мы… нам лень через губу сплюнуть?

Глава 12

Над Москвой уже темное небо, когда въехали в город, а в это время года рабочий день заканчивается, когда солнце еще высоко. Я, увы, не Иосиф Виссарионович, что заставлял свой кабинет и всех министров работать до полуночи. Уже из машины позвонил всем, велел завтра в восемь утра быть у меня.

Домашний врач измерил давление, сразу же, несмотря на мои протесты и ссылки на Карашахина, вкатил укол в ягодицу, а другой, очень болезненный, под лопатку. Перед глазами перестали плавать розовые медузы, в голове наполовину утих шум. Я поблагодарил и выпроводил, дальше все в руках жены, она уложила в постель, принесла грелку под ноги, пичкала горячим чаем с какими-то целебными добавками.

– Давай спать, – попросил я. – Завтра тяжелый день…

– Тебе завтра вообще нельзя вставать! – заявила она с горячностью. – У тебя постельный режим…

– Слово-то какое нехорошее, – пробормотал я. – Фу, какая ты циничная…

И пока она соображала, по части юмора у нее туговато, я отвернулся к стене и скрючился в бублик. Тело потяжелело, налилось теплом, я начал проваливаться в сон непостижимо быстро, без пересчета бараньих стад перед внутренним взором.