Сингомэйкеры

– Вообще не отрываете, – ответил я бодро.

– Правда?

– Правда-правда!

– Ну смотрите, – сказал он грустно, – а то, если отрываю, вы скажите. У меня, собственно, ничего срочного, но хотелось бы перекинуться парой слов.

– Я весь внимание, – ответил я с готовностью.

Он грустно улыбнулся.

– Я человек из прошлого века, Евгений Валентинович. И больше ценю живое общение.

– Бегу, – сказал я, вылезая из кресла.

– Будьте осторожнее в коридоре, – посоветовал он.

– А что там?

– Да только что пол помыли. Скользко, убиться можно.

– Буду осторожен, – пообещал я.

Через пять минут я уже входил в его кабинет, постучав предварительно и услышав слабое «Открыто». Глеб Модестович утопает в низком кресле, на изогнутом столе три монитора, на всех графики и таблицы, на голове огромная дуга с наушниками.

Он повернулся ко мне вместе с креслом, медленно стащил дугу и, морщась, помассировал красные распухшие уши.

– Садись, Евгений Валентинович.

– Спасибо.

Я сел, он поинтересовался:

– Кофе, чаю?

– Да чего уж тянуть, – ответил я с натужной бодростью, – давайте уж сразу! Что я натворил снова?

Он покачал головой, грустное лицо стало совсем печальным.

– Евгений Валентинович, – проговорил он медленно, мне показалось, что всесильный шеф тщательно подбирает слова, это удивило и насторожило. С одной стороны, льстит, богоподобный шеф снизошел, чтобы объяснить нечто мелкому муравьишке вживую, с другой страшит: для кого подбирают слова, тому не доверяют. – Евгений Валентинович, дорогой… Я очень ценю ваш энтузиазм и вашу неистовую работоспособность…

Он сделал паузу, выбирая палку не слишком тяжелую, чтобы не убить с одного удара, я сказал поспешно:

– Спасибо, шеф! Я счастлив вашей оценкой.

Он кивнул, а как же иначе, я должен быть счастлив, продолжил тем же тоном и так же рассчитывая слова и даже слоги:

– …однако, Евгений Валентинович, как я уже говорил вам… старайтесь не слишком уходить с нашей линии…

– Шеф, но я…

Он прервал нетерпеливым взмахом руки.

– Евгений Валентинович, вы как историк хорошо помните судьбу великого Рима. Необъятная Римская империя раскинулась на весь тогда известный мир, там были лучшие ученые, скульпторы, поэты, музыканты… Римская юриспруденция и сейчас служит основой всей правовой системе, римские дороги и сейчас работают… И вот при том могуществе Рим начал, как мы говорим теперь, наслаждаться жизнью. А то, что раньше считалось распущенностью и развратом, быстро стало нормой. В римском обществе расцвели как инцест, скотоложество, гомосексуализм и лесбиянство… так и все прочие вывихи, я всех даже не знаю. Чем это кончилось, знаете сами. Вот пока все, что я могу сказать.

Я всплеснул руками.

– Глеб Модестович! Охотно принимаю ваше замечание. Ну, как от отца родного!..

Он смотрел с недоверием, но спросил вроде бы с надеждой:

– Правда?

– Истинная, – заверил я. – Если вы про тот инцест, то я про него уже и забыл. Это была одна из задач, я ее решил. Признаю, грубо, но при ее решении не было ни убийств, ни народных волнений, ни всплеска инфляции, ни пересмотра договоров и государственных границ! Даже, как говорится, ни одно животное не пострадало! А сейчас я занимаюсь проблемой сепаратизма в Бельгии. Не менее увлекательно, честное слово.

Он слушал, кивал, наконец вздохнул с великим облегчением.

– Ну тогда все хорошо. Я уж боялся, как бы вы не восхотели продолжать, а то и возглавить это движение. Они собираются выдвигать своего кандидата на президентских выборах! А при думских выборах наверняка преодолеют семипроцентный барьер.

– Не может быть!

– Уверяю вас. Что, передумаете?

Я замотал головой.

– И слушать о них не хочу. Это была всего лишь одна из решенных задач. Уверен, не самая сложная, мне еще предстоит решать и посложнее. Я о них уже и забыл, Глеб Модестович! Ну, почти забыл… Во всяком случае, думаю только о проблеме Бельгии. Все-таки, на мой взгляд, франкоговорящие могут оторвать свою провинцию, и тогда Бельгия вообще перестанет быть Бельгией с одними валлийцами…

Он уже улыбался, сказал кротко:

– Хорошо, Евгений Валентинович, идите работайте. У меня с души вот такой камень свалился.

Он показал руками, какой камень, такой мог бы раздавить и слона, так что Глеб Модестович у нас круче Шварценеггера.

Я вышел, шатаясь так, что задел плечом дверной косяк. Шеф недоволен самой возможностью, что я влез бы в это дело с головой и возглавил бы стремительно растущую партию инцестофилов. Хотя сама по себе идея возглавить движение мне самому кажется великолепной и замечательной, а также грандиозной и многообещающей, но только у меня планы еще грандиознее, а политика в мои планы не входит.